Между тем Маргарита обещала только смягчить указы против ереси и никогда не собиралась предоставить свободу протестантского богослужения. Составленный тайным советом и предложенный на усмотрение провинциальных штатов проект «смягчения» не допускал исповедания другой веры, кроме католической. Он ограничивался тем, что оставлял в покое еретиков, «поскольку они будут воздерживаться от нарушения спокойствия», т. е. предоставлял им возможность жить так, как жили при Карле V представители высшей знати и иностранные купцы. Впрочем, эта веротерпимость в отношении кальвинистов, как бы ограничена она ни была, полностью соответствовала желаниям большинства народа[194]. Эгмонт открыто одобрил проект; и провинциальные штаты, за исключением некоторых оговорок, склонны были принять его. Правительница, разумеется, не могла идти дальше этого. Она и так считала, что превысила свои полномочия. Разве некоторые из ее советников не осуждали ее за слабость, и разве король не писал ей, что никогда не уступит еретикам?[195]
Но кальвинисты с презрением отвергли эту уступку, которая казалась чрезмерной Филиппу II. Они полагали, что настал час добиться наконец торжества истинной веры. Чувствуя за собой поддержку значительной части дворянства и видя критическое положение правительства, они поддались порыву своих пасторов и не отступали теперь перед мыслью о восстании. Они смело противопоставили силе силу и выступили против правительницы. Никто не повиновался распоряжению от 27 апреля, приказывавшему вернувшимся эмигрантам тотчас же покинуть страну.
Оппозиция, перешла теперь с национальной платформы на религиозную. «Религиозные гёзы» получили перевес над «политическими гёзами». Во главе движения стояло теперь уже не дворянство, а консистории, и движение направлялось уже не против испанского абсолютизма, а против «римского идолопоклонства». В связи в этим множество католиков, подписавших «соглашение» дворян, «полагая, что оно направлено было против инквизиции и за сохранение нидерландских привилегий», стали отходить от союза с гёзами, считая, что «они идут гораздо дальше того, что они давали им раньше понять, желая заманить их»[196].
И действительно, начиная с июня 1566 г. кальвинистская часть дворянства не скрывала больше своей игры. Она явно добивалась торжества новой веры. В Артуа и на юге Фландрии в районе Бетюна, Мервиля, Ла Торг и в промышленном районе Армантъера рассеяны были пасторы, поддерживаемые дворянами — Эскердагом, Дангастром и д'Оленом. Консистории, скрывавшиеся под названиями, заимствованными у «камер риторики», называвшие себя в Армантьере «Бутон», в Лилле «Роза», в Антверпене «Виноградник», в Валансьене «Орел», в Генте «Меч»[197], находились в оживленных сношениях друг с другом и с иностранными консисториями, посылали друг другу проповедников и получали их из Женевы, Франции и Англии. Дом принца Оранского в Брюсселе был переполнен подобными проповедниками, к которым «очень благоволил» Людовик Нассауский и против которых правительство не решалось ничего предпринять. Антверпен до такой степени наводнен был кальвинистами, что 30 мая Гранвелла писал королю, что их здесь больше, чем в Женеве[198]. Все ждали восстания, резни духовенства, разграбления церквей. 13 июня антверпенские кальвинисты пытались совершить богослужение в соборе как раз в то время, когда по улицам города проходила торжественная процессия со святыми дарами. К этому времени кальвинистские проповеди говорились также и в Нижней Фландрии, и из этого очага, где религиозные страсти усугублялись недовольством и нищетой рабочих масс, пожар распространялся все дальше и дальше. Он захватил Турнэ, Валансьен, Оденард, Гент и в конце июня распространился по всей Фландрии.
194
Небольшое меньшинство, состоявшее из ревностных католиков, считало эту веротерпимость чрезмерной.
195
196
198