Одна из исторических закономерностей, к которым мы, нидерландцы, снова должны будем привыкнуть, — а это непросто после долгой эпохи веры в прогресс — состоит в том, что дела могут пойти хуже, что иногда придется снова довольствоваться меньшим, что достижения могут сойти на нет и это не только временно, но на длительный срок. Отчасти нынешний кризис нидерландского общества является печалью по таким утратам.
У меня есть друг, с которым я много разговариваю о нидерландской культуре XVII века. Нам обоим это доставляет удовольствие: он специализируется на этом столетии как ученый-историк, а для меня оно невероятно интересно. Он обратил мое внимание на примечательный феномен: около 1780 года, спустя почти сто лет после Кунраада ван Бёнингена, каждый образованный амстердамец умел держать себя в обществе, безошибочно разбирался в скрытой символике живописи, включая религиозные реминисценции, и вообще в духовном горизонте амстердамской городской культуры XVII века. Полвека спустя, на два поколения позже, около 1830 года, эти знания были полностью утеряны. Золотой век превратился в полотно экрана для проецирования националистических вымыслов и в предмет напыщенного прославления. И только со второй половины XX века историки предпринимают трудную попытку реконструировать что-то из тогдашнего идейного богатства. Очень медленно ван Бёнинген возвращается к нам.
Я испытываю сильное ощущение, что мы тоже живем в эпоху, когда переданные нам представления о мире постепенно блекнут. Большую часть прошлого века господствующий менталитет нидерландцев определялся иудаистско-гуманистическо-христианской культурой, плодотворным сочетанием социализма и либерализма, имевшим свои корни в идейном богатстве Просвещения. Иначе говоря, он определялся старым гражданским идеалом, к которому относится и открытость по отношению к новым группам, — идеалом, который оформился к концу XVIII века, а затем на протяжении, по меньшей мере, двух веков являлся основой нидерландского общества.
Нидерландцы старшего поколения росли, врастая в эту культуру; более молодые поколения в той или иной мере признают ее ценности и символы, но можно ли будет сказать то же самое об их детях и внуках через полвека — большой вопрос. Уже теперь большинство нидерландцев считают, что не «Вильгельмус», национальный гимн, наилучшим образом выражает «нидерландское жизненное чувство», а футбольный хит «Мы любим Оранских» популярного певца Андре Хазеса. На подходе скорее эксклюзивный идеал гражданства, в котором размежевание и исключение играют большую роль.
«Через полвека многие люди из прошлого будут одинокими, — писал в этой связи Кеес Фене. — Да примет Господь их души».
И все мы, старые и новые нидерландцы, остаемся наследниками этих душ, их мечтаний и устремлений, их лицемерия и их мужества, их глупости и их величия, их благочестия и их усердия, их стремления к божественному порядку и страха закончить жизнь, как горящая солома.
Эту страну, немалая часть которой лежит на несколько метров ниже уровня моря, мы унаследовали от них, и дальнейшее физическое существование приморских провинций отнюдь не является само собой разумеющимся. Нидерланды — это что-то вроде Бангладеш. Богатая, высокоразвитая, современная, искушенная в защите побережья Бангладеш, но в принципе не менее подверженная опасности страна. Рандстад относится к тем мировым городским агломерациям, которые первыми столкнутся с последствиями повышения уровня моря и усиления штормов. Еще более вероятно, что реки будут регулярно выходить из берегов. Эксперты в области строительства гидротехнических сооружений и защиты побережья уже давно учитывают такие перспективы. В грядущие десятилетия будут предприняты мощные усилия, построены новые гигантские гидротехнические сооружения, на укрепление дамб ежегодно будут потрачены миллиарды. Возможно, некоторые участки земли, которые невозможно будет удержать, придется вернуть морю. Но широкая общественность, похоже, еще не осознала эти проблемы.