– Юрген. Ты видишь ту лодку?
Юрген – скорее, походя – бросил взгляд сквозь выцветшее окно.
– Нет, ваше высочество. Я не вижу никакой лодки.
– Взгляни ещё раз. Присмотрись. Смотри.
– Что ж, возможно, ваше высочество.
– До чего же знакомо…. Будто я уже видел это.
Юрген, хотя и не повернув головы, удивлённо воззрился на хозяина краем глаза. Сам он не был уверен, что вовсе видит хоть что–нибудь. Впрочем, хозяин говорил вполне в своём духе.
– Тебе что–нибудь известно об этом, Юрген?
– Нет, ваше высочество.
– Я должен знать. Я хотел бы, чтобы лодку, если потребуется, доставили к берегу.
– Это невозможно, ваше высочество.
– Почему нет? У нас есть «Дельфин» и «Акула», и есть кому сесть за вёсла или поставить их под паруса, если позволит ветер.
– Дело не в этом, ваше высочество.
– В чём же тогда?
– Если лодка, о которой говорит ваше высочество, – это та лодка, которую, как мне кажется, вижу я сам, хотя и не уверен в этом, ваше высочество, то она находится за пределами территориальных вод.
– Пусть она и не в наших водах – едва ли мы развяжем войну.
Эльм, однако, на минуту задумался. Озеро Констанц граничило с несколькими национальными территориями, имевшими разные статусы и права. Так был ли вовсе какой–то смысл в этой лодке? Был ли смысл во всём остальном? Был ли смысл думать о том, что всё лишено смысла?
Он был уже готов отказаться от этой идеи, как отказался от многих других, когда Юрген вновь заговорил.
– Ваше высочество, лодка, о которой говорит ваше высочество, насколько об этом можно судить, находится в Ничьей Воде.
– Как ты сказал, Юрген?
– В Ничьей Воде, ваше высочество, – повторил Юрген.
– Я понятия не имею, что это значит, Юрген.
Юрген выглядел потрясённым – до того, что, казалось, не мог вымолвить ни слова.
– Ты прожил здесь всю жизнь, – сказал Эльм, – и твой отец, и все, кто был до него. А я – нет. Так или иначе, я никогда не приезжал сюда за уроками истории и географии. Объясни мне, о чём идёт речь.
– Что ж, ваше высочество, всем известно – прошу прощения, ваше высочество – что на озере есть участок, который не принадлежит никому: ни королю, ни императору, ни Швейцарии; и, насколько я вижу – если вижу хоть что–нибудь – в этой самой части озера и находится лодка.
– Я не верю, что такое может быть. Конечно, ты считаешь иначе, но это невозможно.
– Как будет угодно вашему высочеству, – ответил Юрген.
Эльм опять посмотрел в окно.
– Неужели ты не видишь в ней ничего знакомого?
Как и большинство членов его семьи, он был исключительно дальнозорок, но теперь вглядывался как будто растерянно. Он даже придвинулся вплотную к стеклу, хотя по счастью никто не мог увидеть его иначе как с озера; а на озере в то холодное утро была – если и была – лишь одна эта бесконечно далёкая лодка. В тех краях часто проходили рыболовные или торговые суда, но даже их сейчас не было видно.
– Что именно знакомого, если я осмелюсь спросить у вашего высочества?
– Хотел бы я знать, – медленно ответил Эльм. – Я попросту не знаю. И всё же уверен, что знаю.
– Да, ваше высочество, – ответил Юрген.
И вновь слова хозяина были ему под стать. Среди слуг многие уже пришли к мысли, что их хозяин – бедный господин – попросту начал мешаться умом. Такое часто случалось в знатных семействах; да и во всех прочих, по правде говоря. Он постоянно что–нибудь рассматривал, вспоминал или пристально изучал.
– Почему ты уверен, что это именно тот участок озера? – спросил Эльм, не отрываясь от окна. – Откуда тебе знать?
– Мы все это знаем, ваше высочество. Всю свою жизнь. Во всяком случае, почти всю, ваше высочество. Чтобы не оказаться там по ошибке.
– А если и окажетесь – так ли это важно?
– О да, ваше высочество. Как я уже сказал, эти воды не принадлежат никому. А это неестественно, ваше высочество, не правда ли?
– Случись это год назад, – сказал Эльм, – я бы первым делом изучил как следует всю эту историю, а затем, если бы в ней оказалась хоть капля правды, лично отправился бы туда.
Юрген, очевидно, приготовился возразить, но после короткой, хотя и ощутимой заминки ответил только:
– Как будет угодно вашему высочеству.
– Но я не верю не единому слову, – заметил Эльм с раздражением. Было трудно решить, вглядывался ли он по–прежнему в озеро или в темноту внутри себя.
Юрген поклонился, скорее формально, и, громыхая, начал спускаться по лестнице.
Не смерть возлюбленного приносит наибольшие страдания, а знание о том, что он или она продолжают жить; понесший утрату при этом больше склонен к метаниям от горькой скорби к случайным вспышкам истерической радости – подобно умирающему, запертому среди полярных или гималайских снегов, который на четверть часа обретает почти безмятежное спокойствие, убеждённый в своём спасении и даже поверивший, что видит пути к нему.