22
Государственное министерство земли Гессен
Министр юстиции Висбаден Банхофштрассе, 18
Господину доктору Вальтеру Редлиху
«Хоув-Корт»
п/я 1312
Найроби
Кения
Висбаден, 23 октября 1946 г.
Касательно Вашей просьбы о возможности Вашего трудоустройства в системе юстиции земли Гессен от 9 мая 1946 г.
Уважаемый господин доктор Редлих!
Очень рады сообщить Вам, что на Вашу просьбу о возможности Вашего трудоустройства в системе юстиции земли Гессен получен положительный ответ от четырнадцатого числа сего месяца. В настоящее время Вам предоставляется место судьи в участковом суде города Франкфурта, в связи с чем просим Вас после Вашего возвращения в Германию как можно скорее встретиться с председателем суда, господином доктором Карлом Маасом, который уже поставлен нами в известность относительно Вашего назначения. Пожалуйста, сообщите ему, на какую дату намечен Ваш переезд во Франкфурт. При определении Вашего жалованья признаны входящими в стаж все годы, начиная с 1937-го, когда последовало Ваше увольнение с должности адвоката в г. Леобшютце (Верхняя Силезия).
Мне поручено также сообщить Вам, что Вы лично известны в гессенском министерстве юстиции. Ваше желание участвовать в возрождении свободной юстиции было воспринято здесь как особый знак надежды для молодой демократии нашей страны.
С наилучшими пожеланиями на будущее Вам и Вашей семье, с выражением глубочайшего почтения д-р Эрвин Поллитцерпо поручению министра юстиции Государственного министерства земли Гессен.
Овуор почувствовал значение этого часа глазами, носом, ушами и головой мужчины, которого опыт сделал умным, а инстинкт — ловким, как юного воина. Он был охотником, который бодрствует целую ночь и только благодаря постоянному оттачиванию своих чувств может поймать долгожданную добычу. В этот день, который начался, как и все другие, он передал письмо куда более важное, чем все предыдущие.
Задрожавшие руки бваны и та внезапность, с какой его кожа поменяла цвет, когда он вскрывал толстый желтый конверт, уже все сказали Овуору. Еще больше сказали кислый запах страха, исходивший от двух тел, и нетерпение, от которого две пары глаз вспыхнули, как слишком быстро загоревшееся пламя. В той же комнате, где Овуор еще без волнения и спешки считал пузыри в горячем кофе, прежде чем пойти в контору «Хоув-Корта», чтобы забрать почту, теперь, в наступившей тишине, каждый вдох был так громок, будто бване и мемсахиб зашили в грудь барабаны.
Овуор пытался успокоить стук в собственном теле, все время дотрагиваясь до предметов, которые узнал бы с за-крытыми глазами, и наблюдал за тем, как бвана и мемсахиб читают письмо. Когда он открывал только глаза, а не переполненный ящик воспоминаний о тех днях, которых уже давно не было, то не видел большой перемены в этих людях. Они сидели с бледной от великого страха кожей, как и в другие часы, когда издалека пришедшие письма обжигали их, словно кипящие брызги, когда в чересчур маленьком горшочке разогревают слишком много жира. И все-таки бвана и мемсахиб стали для Овуора чужими.
Сначала они просто сидели на диване, все время открывая рты, но не показывая зубы, как больные, когда хотят пить. Потом из двух голов стала одна, а из двух тел — застывшая гора, проглотившая всю жизнь. Как у дикдиков, которые в самый солнцепек ищут защиты друг у друга и не хотят расцепиться, даже когда тень становится слишком маленькой для двоих. Картинка с неразлучными дикдиками пробудила в Овуоре беспокойство. Она жгла глаза и иссушала рот.
Ему вспомнилась мудрая история, которую Регина рассказала много сезонов дождей назад, в Ронгае. Это было задолго до прекрасного дня с саранчой. Одного мальчика превратили в лань, а его сестра была бессильна против колдовства. Она не могла больше говорить с братом на языке людей и боялась, что его застрелят охотники, но олененок не чуял запаха ее страха и выпрыгнул из-под защиты высокой травы.
С тех пор Овуор знал, что слишком долгое молчание может быть для людей еще опаснее, чем большой шум, который делает уши толстыми, как туго набитые мешки. Овуор откашлялся, хотя глотка у него была такой же гладкой, как только что намасленное тело воришки.
В эту минуту он заметил, что бвана все-таки не потерял свой голос навсегда. Только говорил он так, будто каждый отдельный звук с трудом пробирается между языком и зубами.