С этого момента дело пошло легче. Пока мать вся согнувшись, сидела на стуле и содрогалась от рыданий, я убеждал ее снова и снова, что никому не скажу о ее проступке. Как ей повезло, что у нее такой социальный работник. Я объяснял ей, что, объединившись, мы сможем нанести удар по Управлению, этой жестокой системе.
– Нет, мамаша» никто не заберет у вас сына. Пока я ваш социальный работник, никто не посмеет это сделать. Даю вам слово. Обещаю!
Сегодня вечером я впервые остался с Бродски на целый вечер. Мать пошла в кино с подругой. Почему бы ей не пойти? У нее теперь есть деньги, и я настаивал!
Укутанный в теплое коричневое армейское одеяло и привязанньй к инвалидному креслу на колесах, малыш бывал на улице каждый день во второй половине дня в течение последних нескольких недель. Как я и ожидал, чем больше он получал возможность видеть мир, тем больше он открывал его. И тем ближе я подбирался, чтобы открыть его самого. Бродски, кажется, никогда не уставал от этого обмена. И я не уставал. Но были два правила для наших дневных экскурсий. Первое: он видит только прекрасное. Если я замечаю уродливую сгорбленную старуху, ползущую по другой стороне улицы, мужчину, страдающего базедовой болезнью в последней стадии, или даже собаку, задравшую ногу или присевшую для отправления естественной нужды, или, что еще хуже, ее хозяина, сгребающего совком ее экскременты, я быстро увожу Бродски прочь, как будто он немецкий еврей, на дворе тридцать девятый год и появилось гестапо. Мир для Бродски, должно быть, кажется Венецией времен Марко Поло, и Марко Поло – это я. Во время каждой поездки я дарую ему богатства, которые нельзя передать словами. Второе правило: он должен знать, что я единственный источник его ежедневной радости. Мать не является таковым и никогда не была. Каждый поворот его инвалидного кресла убеждает его в этом правиле. По мере того как я толкаю кресло, держу под определенным углом, двигаю вперед или оставляю на месте, поворачиваю, резко останавливаю, Бродский приходит к пониманию, что если он на колесах, то я водитель. Стартер, управляющий колесами и тормозами, под моим контролем.
С такой властью, оказавшейся в моем распоряжении, мне иногда бывает трудно сдержать себя, чтобы не отказать в чем-то Бродски. Как это было, когда мы на прошлой неделе были в музее. Он провел два часа, дотоплю рассматривая экспозицию изделий ручной работы американских индейцев тринадцатого века, и затем, когда я поднял его на второй этаж, чтобы он посмотрел «Гернику» Пикассо, клянусь, малыш испытал верх наслаждения. Одно легкое движение или поворот вправо или влево, и его мир погрузился бы в темноту. Буквально исчез бы. Но я не поддаюсь искушению. У меня мало достоинств, но одно из них – самодисциплина. Без этого никуда.
Это не означает, что ничто человеческое мне не чуждо. Всякое может случиться. Например, после того как я позволил Бродски несколько минут смотреть на «Гернику», разве я виноват, что споткнулся и растянул колено и мы должны были уехать оттуда преждевременно? Конечно, он не мог порицать меня за это. Не мог выразить свое недовольство. Хотя на следующее утро – в субботу, поэтому мне не нужно было идти на работу – я вернулся с ним в музей, чтобы посмотреть ту великолепную картину. Тогда в первый раз я провел уикенд (часть его) с Бродски. В этот день он получил несколько очень важных уроков. Снова он понял, кто его хозяин, кто контролирует его судьбу. А еще он понял, что я щедр и что он может рассчитывать на мое слово. Так как я заверил его накануне вечером, что мы вернемся в музей.
Вы когда-нибудь замечали, что невозможно удержаться, чтобы не притронуться к красивому ребенку, едущему вместе с вами в лифте? Желание погладить ребенка по щеке непреодолимо. Кажется, это самая естественная вещь в мире. Такова власть красоты. Это способ, которым Бродски видит мир. Всюду, куда бы мы ни шли, он видит красивых детей. Только у него нет рук, чтобы ласкать их.
Уже не в первый раз (что необычно как для Бродски, так и для меня), но во второй и, возможно, даже в третий я позволяю Матери присоединиться к нам. Я знаю, что ей любопытно, где мы проводим время, куда ездим, и потом – кто я такой, чтобы сказать ей «нет». В таких случаях Бродски не так везет. Его эстетические ожидания не оправдываются. Никакого музея, никаких городских красот он не видит в этот день. Бедняжка. Кто подсказал Матери взять его на прогулку по Пятой авеню? В Гарлем! От 118-й улицы и все дальше и дальше… К тому времени, как его привезли домой, Бродски был совсем измучен. Он лежал в прострации на своей кроватке, расстроенный и безмолвный. Я даже подумал, что он никогда не оправится. Грязь, многолюдье, нищета – Мать не замечала этого. Кошачьи крики разносились в этот день в Гарлеме с силой цунами. Жители ближайших кварталов высовывали черные головы из окон. Все узнали, что мы были там. Как этого можно было не узнать? Вдобавок к крикам и вою, слезы Бродски можно было сравнить с потоками дождя, обрушившимися на Нью-Йорк.