Но это было не так. Совсем недавно мне пришлось увезти его от другой женщины, тоже старой, также в сопровождении работницы, потому что он плохо реагировал на нее.
Мое второе предположение, кажется, ближе к цели: возможно, одеяло старухи показалось ему очень красивым. Оно и было красивым – больше похоже на декоративную ткань, имитирующую гобелен. Я даже подумал, что оно, пожалуй, слишком дорогое, чтобы использовать его в качестве одеяла. Но и это предположение было неверно. Так как солнце слишком припекало, работница сняла одеяло с ног старухи. Но Бродски продолжал смотреть! Теперь я был действительно в недоумении. Если не одеяло, то что же? – спрашивал я себя в сотый раз в течение тех немногих минут, и каждый раз становился в тупик, чувствуя, что ответ на этот вопрос жизненно важен, если я хочу лучше понимать Бродски.
Наконец до меня дошло, что это было. Бродски видел картину. Квинтэссенцию красоты, заключенной в раму: «Служанка, держащая зонтик над своей хозяйкой». Картина (если бы она была написана) могла быть из другого века. Она была достойна кисти Ренуара или какого-нибудь другого французского импрессиониста. Бродски, мой малютка, видел картину в реальной жизни. Не ту, что уже написана художником, но ту, что могла его вдохновить. Необыкновенно чувствительный глаз Бродски выхватил то, что ни мой, ни чей-либо еще глаз – кроме глаза художника – не мог бы увидеть.
С этого момента я не обращал внимания на Бродски и ничего не замечал вокруг себя. Пока мы были в музее, только одна мысль крутилась в моей голове. Я не мог дождаться, чтобы вернуться домой и расшифровать значение того, что только что мне открылось, чтобы обмозговать, как я могу это использовать. Применить. Сделать полезным. Я мало обращал внимание на Бродски в оставшуюся часть дня. Не замечал его протестующих хныканий. Не сразу я отвечал на его требование сделать поворот направо или налево, остановиться или поехать вперед. Бродски не раз смотрел на меня с удивлением.
Когда Мать позвонила мне позже, в тот же вечер, и сказала, что он плохо себя ведет, я подумал, что причина расстройства его душевного равновесия во мне.
Прошло еще какое-то время, прежде чем я понял, как был не прав.
После долгих колебаний я решился на новый способ действий. Я больше не станут показывать Бродски одни только красивые места. Музеи, небоскребы на фоне неба, красивые виды, художественные выставки больше не станут единственной целью наших прогулок. С этих пор не я буду вести Бродски. Он будет сам вести меня. Я буду ходить по улицам Нью-Йорка, как охотник, ведущий на поводке свою собаку, и он будет указывать мне, где остановиться, на что смотреть, что имеет значение, а что нет. Это самый лучший способ, решил я, если я хочу по-настоящему раскрыть, кто есть Бродски. Как всегда: я охочусь за Бродски.
Бродски не может дать название ничему, что он видит. Он не знает слов для этого. Объекты для него не являются представлениями или даже символами, связанными с лингвистическими условностями. Это лишь чистые образы. О, если бы он мог рассказать мне, что видит!
Но он расскажет.
Это моя работа – сделать так, чтобы он рассказал.
Странно: сейчас я дал ему время, чтобы опередить меня, в то время как сам держу натянутые вожжи. Может быть, это не так уж странно. Я не хочу, чтобы Бродски допустил промах. И не хочу промахнуться с Бродски.
Разве это не искусство – делать одно и то же в двух противоположных направлениях? Абсолютная свобода и классическое ограничение?
Если я художник… мое искусство – Бродски.
Итак, теперь я носил Бродски в заплечной сумке. Мне пришла в голову эта идея, когда я наблюдал молодых мамаш, которые носили таким образом своих детей. Когда я нес Бродски в ранце, своего рода кармане, как у сумчатых, где он сидел, уютно приткнувшись, мне было легче следовать его желаниям. А ему было легче контролировать меня. Он теперь стал настоящим продолжением меня, а я частью его. Если он сильно дрожал, у меня внутри все содрогалось. Мы стали тем, чем, я всегда надеялся, мы станем: одним целым.