Короче, люди ничего не предложили мне. Я никуда не мог пойти, чтобы не испытывать от них раздражения. Если они приближались ко мне слишком близко, я прямо-таки покрывался сыпью, а чем чесаться (что вообще-то не слишком красиво), я просто старался избегать их. Толпы в часы пик, скачки, сборища были моим проклятием. Я неизменно садился на заднее сиденье в автобусе (а в час пик вообще никогда не ездил на общественном транспорте) и усаживался в первом ряду слева в пустом кинотеатре. Даже какого-нибудь слепца, постукивающего своей палочкой в ожидании помощи, было достаточно, чтобы заставить меня повернуть в противоположном направлении. Не потому, что я не хотел ему помочь, скорее из-за той самой невыносимой для меня мысли, что мне придется быть к нему слишком близко. То же самое в лифте. Я выскакивал из него как сумасшедший, когда кто-нибудь входил, или ждал полчаса, пока тот не развезет всех пассажиров.
И вот, один в своей квартире, сидя, стоя, расхаживая туда-сюда, ужиная цыпленком, выпивая чаю, регулярно дважды в день прогуливаясь до угла и обратно за газетами и трижды только для того, чтобы выйти на улицу, меряя шагами коридор в ожидании почтальона, который ничего, кроме счетов, мне не доставляет, смотря телевизор, слушая радио, посещая кино, читая книги, ожидая звонка по телефону, который никогда не звонит, выпивая еще чаю, съедая еще одного цыпленка, ожидая очередных новостей, очередных прогнозов погоды, очередных телевизионных программ, очередных радиопередач, уточняя начало сеанса, чтобы посмотреть очередной кинофильм, ища на полках очередную книгу сразу после того, как закончил предыдущую, я заполняю каждый день моей жизни. Все это – сидение, смотрение, слушание, прием пищи, чтение, ожидание – делается без надежды, без малейших иллюзий на то, что что-то изменится. Вот, например, у моего отца за несколько лет до его смерти вошло в привычку говорить: «Жизнь едва ли намного больше цыпленка, которого мы съедаем каждый день».
Уикенды были такими же отвратительными. После того как в пятницу днем я уходил с работы (и обналичивал в банке чек, полученный за очередную неделю), я шагал прямиком домой и оставался там до субботнего вечера. Затем, больше для того, чтобы нарушить рутину, чем избавиться от скуки, я отправлялся в соседнюю забегаловку, где торчал до темноты, а потом шатаясь шел домой спать. Просыпаясь в воскресенье днем, я уже боялся утра понедельника, когда мне нужно будет вернуться на работу. Утро понедельника: оно наступит только через семнадцать часов.
А потом что-то произошло. Нет, ЭТО произошло! Маленький случай, казалось, совсем незначительный, который я почти забыл. Но да, он изменил мою жизнь!
Всю неделю шел дождь. Черный асфальт, омытый дождем, блестел и казался скользким. Воздух был чист и свеж. Я сидел в уличном кафе в Гринвич-Виллидж. Люди, впервые за целую неделю вышедшие на улицу, сидели передо мной на сдвинутых скамьях. Ближайший стол хотя и стоял в нескольких ярдах от меня, однако все же был в зоне слышимости. По привычке я наблюдал не глядя; мужчины и женщины, друзья, группы по трое, четверо, а то и больше; они болтали друг с другом о том, о чем, должно быть, говорили тысячу раз прежде. Моя жена, моя любовница, моя подружка. Мой муж, мой любовник, мой парень. У тебя нет на примете какой-нибудь работы для меня? Я бы заплатил что-нибудь за… Как ты думаешь, чем отличается любовь от секса? У моей матери рак мочевого пузыря. Неужели? У моего отца в прошлом месяце обнаружили аденому. Мне тридцать лет. Можешь представить? Тридцать лет! Почему так происходит? Как ты не понимаешь, что на это нет ответа?! Люди повторяют одни и те же разговоры, словно в первый раз. Каждый раз. Удивительное свойство людей: забывчивость.
И все, что мне оставалось делать, – это смотреть, слушать, следить и вдыхать воздух, такой чистый, и черный асфальт блестел и казался таким скользким. Я спросил себя, почему они мне так чужды. В чем их отличие от меня? В том, как они выглядят? Но они все выглядели точно так же. Не было никакого отличия, только лица разные. И все-таки отличие было, и состояло оно в том, что все эти люди держались вместе. В том, как они говорили, полностью поглощенные разговором. Я никогда так не разговаривал. Они выпрыгивали из себя и приземлялись на другом берегу. Я никогда не совершал такой прыжок. Никогда не приземлялся на другом берегу. Допив водку с тоником, я подозвал молодого официанта. У него был вид наивной невинности в сочетании с ненасытным голодом. Из предыдущего разговора с ним я узнал, что он актер. Приехал из маленького городка в большой город, чтобы добиться успеха. Он с нетерпением ожидает того дня, когда получит пособие по безработице и сможет все свободное время ходить на прослушивания. Сейчас, сам не зная почему, я сказал ему, что я продюсер и он как раз подходит на роль в пьесе, которую я в настоящее время готовлю для постановки на Бродвее. Глаза у него широко открылись. Это обаяние юности, эта радость, эта улыбка, о, что за улыбка, он мог бы покорить любого этой улыбкой – или так ему казалось. Напустив на себя важный вид, я продолжал: «Лучше вас никого не найти. Стоило мне взглянуть на вас и услышать ваш голос, я понял, что вы как раз то, что мне нужно. Подумать только – встретить вас здесь. Какая удача! Должно быть, это судьба. Теперь дайте мне подумать. Сегодня пятница. Я уеду из города на уикенд. Позвоните мне в понедельник утром. Вот, возьмите мою визитку. Ох, забыл ее. У вас есть на чем записать? Так, не забудьте… в понедельник, ровно в девять ноль-ноль. В любом случае, как, вы сказали, нас зовут?»