— Чё те, дура?
Баба волочила ноги. Под левым глазом у неё расплылся уже начавший светлеть фингал.
— Погодь, я те что скажу-то…
Из дальней подворотни выскользнули две гибкие тени. Подобно парижским апашам, петербургские жиганы имитировали приличия, как попугай повторяет человеческую речь, и не подглядывали за опустошающей мочевой пузырь подельницей, тем не менее, чутко карауля неосторожного прохожего. Баба выполняла роль приманки и якоря, преграждая путь к набережной, а флибустьеры подворотен пошли на абордаж.
— Уважаемый, закурить не найдётся?
— Не курю, — развязно ответил Анненский, глубоко затянувшись хабариком.
Наглый тон насторожил жиганов, однако они находились во своих владениях. Крайнее нервное возбуждение, присущее натурам испитым и недополучающим необходимых организму веществ с пищею ввиду крайней скудости ея, подталкивало на безрассудные действия.
— Во ты олень, — возмутился тот, что был пониже (во тьме они казались одинаково серыми). — Давай, лопатник доставай.
— Сблочивай лепень, быро! — рыкнул второй.
Александр Павлович стоял, покачиваясь, будто крепко залил за воротник. Баба зашла за спину, грозя повиснуть на плечах, а то и повалить наземь. От жиганов отделяла сажень, когда Анненский сплюнул окурок им под ноги.
— Попутали, черти? — с угрозою приостановил он, давая возможность противникам избежать драки.
Оранжевая искра описала дугу и ткнулась в штанину мелкого.
— Совсем берегов не видишь? — завизжал он. — Так могу бритву взять и глаза тебе протереть!
Они ринулись на него с боков, вильнув в стороны. Анненский хлестнул тростью по щеке низкого, крутнулся на носке и вонзил каблук в живот рослому. Врезал ему тростью по уху и добавил с ноги в промежность. Мелкий налетел было, но Анненский встретил его локтём в морду. Схватив трость обеими руками, что было силы ткнул наконечником в живот. Низкий утробно крякнул и сложился пополам, пуская носом кровавые пузыри. Рослый изверг протяжный стон, опустился на корточки и стал раскачиваться с лицом, искажённым судорогами огромного физического страдания.
Баба, вопреки ожиданиям Анненского, встала как вкопанная.
— Выссалась, старая? — спросил знаменитый сыщик, прежде чем подбить ей другой глаз.
Человек на то и разумное существо, чтобы идти в кабак. Не вызывать же доносчика в Департамент полиции? Когда Анненский зашёл в питейное заведение, за дальним угловым дожидался пред стаканом красного Нерон Иваныч, чьё лицо от алкоголя отекло и застыло в маске саркастической усмешки. Его сапожная мастерская располагалась неподалёку и служила прибежищем разного рода крамольникам, а жена по ночам скупала краденое. На этом Анненский его и поймал. При обыске полиция обнаружила социалистические брошюры и передала в Охранное отделение. Анненский не дал делу ход, сохранил притон, но заставил сапожника доносить. Крючок держал прочно. Сибирь ждала всю семейку, увильнуть от исполнения договора тоже было нельзя. «Впаривать будешь халтуру заказчику, а мне надо изюм казать!» — сыщик напугал Нерона Иваныча раз и навсегда. Теперь он исправно являлся в назначенное время и пересказывал, что удавалось подслушать. Полицейский обыск прошёл без видимых последствий. Соседям супруги рассказали, что краденого не нашли, и мастерская сохранила репутацию надёжного места. Снова потянулись воры, а за ними подпольщики. Сапожника считали безвредным.
Отягощённый иудиным грехом, раздираемый противоречиями, страхом, разочарованный в жизни и жадной супруге, поговорить по душам Нерон Иваныч мог только с единственным человеком, которого ещё не предал — с жандармом.
Когда сыщик, отдуваясь, присел напротив, сапожник оценил его взглядом, привычным подмечать изъяны.
— Где ж ты так порвался?
Анненский поспешно осмотрел костюм и на левом боку обнаружил длинный, с ладонь, разрез, из которого торчала подкладка.
— Значит, бритва у него всё-таки была, — с отрешённостью античного фаталиста промолвил он. — Вот и не верь вору на слово.
Философский жандарм развеселил сапожника. Он злобно осклабился. При этом от уголков глаз разбежались весёлые морщинки, но возле рта углубились горестные тени.
— Знаешь, на кого ты сейчас похож? — спросил он, чтобы осторожно отомстить жандарму и не понести наказания за оскорбление.
— Ну? — Анненский затолкал подкладку, свёл края разреза, разгладил борт. Если сидеть, навалившись локтями, прореху скрывала столешница. Он успокоился. — Говори.