— Обойдёмся без стрельбы, Платон, — как старому приятелю тихо сказал знаменитый сыщик, называя вахмистра по имени с французским прононсом. — Раскольник нам должен многое рассказать. Постараемся не увечить его до начала допроса.
Кочубей повертел головой, оттянул пальцем тесный воротник мундира, зарясь на ротонду и прикидывая шансы. Щёки и толстая шея покраснели от напряжения разума.
— Щас я его плетью по уху стебну, Лесандр Павлович? — сипловато пробасил вахмистр. — Врежу, он и с копыт долой, мужицкая порода.
Вдали от посторонних они вели разговор не как начальник и подчинённый, а как господин и слуга.
Анненский прислушался к шуму, издаваемому маньяком.
— У него топор. Я отвлеку внимание, а ты бей. Свалим и сразу фиксируем руку с оружием. Взял браслеты?
— Отож! — хлопнул по карману Кочубей. — Да я снурком его. Снурком сноровистее.
— Peu importe de quelle couleur est un chat, pourvu qu'il chasse des souris, — сказал Анненский, снял фуражку, бросил в неё перчатки и небрежно протянул вахмистру.
— Так точно, главное, чтоб мышей ловила, — Кочубей поместил фуражку на облучок, пристроил рядом свою.
Так они и ездили по миру — хозяин и денщик, приставленный дядькой с младых ногтей.
Маньяк в ротонде заругался особенно чёрной бранью и хрястнул топором в стену, отчего беседка содрогнулась до основания. Сухой стук сыплющейся в траву штукатурки и шелест смиренной травы были ему ответом.
— Пошли, — Анненский встряхнул плечами, передвинул назад кобуру с «браунингом», чтобы не мешала в физических упражнениях на ловкость и гибкость туловища. — Пора.
Взять своими руками душегуба, много лет наводившего страх на петербуржцев, было для Александра Павловича делом чести. Реноме знаменитого сыщика требовало поддержки подвигом, коли не сумел изловить Раскольника силой мысли в начале его кровавой карьеры, пока маньяка не прославили газеты и не заронили зёрна сомнения во всемогущество державы у столичного обывателя и алчущих любого повода к тому антивластных смутьянов. Ныне же прекратить череду похожих друг на друга убийств стало делом государственной важности. В середине сентября к Государю Императору должен был прибыть с важным визитом британский посланник. К этому времени было крайне желательно ликвидировать в Санкт-Петербурге нежелательный элемент, и к расследованию подключился Особый отдел департамента полиции.
Жандармы остановились у двери ротонды. Полицейские наблюдали с любопытством. Не каждый день увидишь работу живой легенды, о которой любят рассказывать в околотке на долгих ночных дежурствах.
— Раскольник, сдавайся! — звучно приказал Анненский. — Ты сохранишь свою жизнь и проведёшь её на каторге среди жуликов и воров, если сейчас же выйдешь с пустыми руками.
Маньяк затихарился.
— Даю время подумать. Каторга — не смерть. Решайся, Раскольник! Тебе некуда бежать.
Сыщик замолчал и ждал примерно минуту, не утруждаясь сверяться с часами. В ротонде повисла тишина, только что-то поскрипывало. Должно быть, злодей действительно думал.
— Всё! — объявил Анненский, когда время истекло. — Время истекло. Твоя песенка спета. Выходи.
— Не выйду! — ответил маньяк.
— Тогда пожалеешь. О каторге придётся только мечтать.
— Я не пойду на каторгу! — зарычал душегуб.
— Без рук, без ног, с отбитыми почками и порванным ливером тебя даже в тюрьму не возьмут, — предупредил Анненский, не снисходя до спасительной лжи. — Ты будешь умирать в гное и боли, вдыхая смрад застенков, из которых никогда не выйдешь.
Полицейские содрогнулись. Околоточный надзиратель подумал, что даже байки в участке о многом недоговаривают, и оценил здравомыслие приказа не допускать посторонних.
— Если мы зайдём, ты никогда не увидишь солнечного света, — продолжил Анненский. — Сдавайся сейчас.
— Хрена вам! — зарычал преступник.
Ротмистр пожал плечами, сорвался с места — околоточный не успел заметить, как и когда, — и ударил сапогом в дверь.
Хрястнуло. Возле петель забелели свежие трещины. Дверь повисла на филенках и медленно отворилась наружу.
Жандармы бесстрашно нырнули в темноту.
Окошки под куполом ротонды пропускали совсем немного света. Полумрак, в котором прятался безумец, служил убежищем ему. Однако Кочубей видел в темноте как кошка. Его глаза чутко улавливали все корпускулы, витающие в эфире и становящиеся достоянием зрительных органов вахмистра. Он узрел мужика в армяке, подпоясанном вервием, с сицким прямым топором, казавшимся в его руке целой алебардой.