По лучшей погоде я выбираюсь в моих изысканиях до Петропавловской крепости, где у внутренних ворот задерживаюсь под бронзовой доской с изображением Симона Волхва, раскрыв крылья низвергающегося по мановению руки Петра на водную площадь перед шпилем, окруженную триумфами флотов императора. Вряд ли я - или кто-то другой сможет ясно распутать сети мифологических противоречий, теряющихся в небытие: двусмысленное барокко петербургской символики будет вечно водить по своему лабиринту. Остались намеки в кружковых изданиях и картины из собрания "Древней российской вивлиофики" Новикова, доносящие редкие обрывки праздников и мистерий, обозначающих установление города: смутно стоит опустевший от грозы Рим, пылающее земной страстью сердце Нерона, излетевшее и носящееся по воздуху, зажигает пожарище, народ собирается в Колизей, где у всех на глазах происходит тяжба двух Симонов, Петра Апостола и Мага, как ее описал в своих "Признаниях" папа Климент. Не скрывается ли здесь намек, обращающий, как козырь в тароках, Петровские ворота в Царские на входе в Петербург, удивительным образом открывающемся посередине города и как бы выворачивающем его наоборот? Не был ли до сих пор город, выстроенный вопреки всему прошлому в неприютных краях как воплощение преображающего разума, воплощением неоглядной безнадежности своей империи, в призме его классических очертаний предстающей во всем своем извращении и поэтому наделившей его чертами падшего и проклятого? Получит ли он только теперь, обособившийся - то есть открытый на все стороны света - задуманную гармонию, и появится ли свет вместо тени, скрывающей "Великие Изъяснения", которых не было никогда. Позабыв все пережитые здесь утопии, мы живем скрытой жизнью, во сне угадывая шорох ее произрастания из-под руин.