В жилах старого Авьена революция кипит, скоро грянут перемены.
И народ заговорит!»
У Марго пересохло во рту. Листок затрясся, и буквы — черные букашки, — посыпались под ноги. Или только тени играли со зрением злую шутку?
Она глубоко вздохнула и подняла глаза. В свете ламп лицо шеф-инспектора Вебера отливало в зелень.
— Вижу, вам понравилось, — сухо произнес он. — Это нашли в кармане вашего младшего брата.
— Не… — слабо простонала она, необдуманно комкая листок.
— Верните, это улика, — Вебер аккуратно выдернул бумагу из ослабевших пальцев, Марго не сопротивлялась. В ушах нарастал шумящий звон, и за плечом шеф-инспектора — где-то в глубине коридора, выныривая из полумрака, — подмигивал покойный барон фон Штейгер.
«От осинки не родятся апельсинки, — глубокомысленно изрекал он. — В семье чужестранца и вольнодумца немудрено вырасти изменником!»
— Нет-нет, — сказала Марго и качнула головой, так что шляпка снова съехала на бок и повисла на шпильках. — Этого не может быть! Родион не способен…
Она замолчала, некстати вспомнив похвальбу брата:
«Рита, удивись! Меня приняли в редакцию студенческой газеты! Теперь я смогу публиковать не только лирические стишки!»
Она закрыла глаза. Гул в ушах нарастал, в них пульсировал отголосок издевательского смеха фон Штейгера и повторялись последние строки: «… революция… кипит революция!»
— Стихи — не единственное, что конфисковали у Родиона, — послышался голос Вебера. — Но те либеральные статейки, по крайней мере, не оскорбляют облик монарха, его семьи и приближенных. Не говоря уже о едком высмеивании Спасителя.
— Это писал не он, — простонала Марго, комкая перчатки. — Родион не мог! Он послушный домашний мальчик…
— Который, однако, арестован в компании шлюх, — Вебер остановился. — Мы пришли.
Домашний мальчик сидел на топчане, уронив голову на руки. Решетчатая тень косо падала на его взмокший лоб. Костюм помят, рукав порван. На щеке — свежая ссадина.
— Родион…
Негромко, шепотом, почти не разлепляя губ. Мальчишка услышал: подскочил, точно его кольнули иглой, затравленный взгляд заметался по камере, остановился на решетке.
— Ты пришла!
Марго приникла к решетке, стиснула железные прутья, как, наверное, хотела стиснуть худенькие плечи Родиона. Он стоял, не смея подойти, и весь трясся не то от озноба, не то от волнения.
— Я понимаю, вам нужно поговорить, — произнес за плечом шеф-инспектор. — Вы друг мне, Маргарита, и потому я не буду мешать. Только скажите: вас нужно обыскивать?
— Нет, — хрипло выдавила она, в тоске оглядываясь на Вебера. — Отто, добрый мой, хороший, верьте! Я грешница и порой веду себя не так, как подобает дворянке и приличной фрау! Но перед вами и Богом я честна!
Вебер накрыл ее ладонь своею, погладил холодные пальцы, отпустил.
— Не будем поминать всуе, — поморщился он. — У вас пять минут.
И отступил в тень.
Марго выдохнула. Сердце колотилось болезненно и гулко. Родион подошел на негнущихся ногах, сказал по-славийски:
— Прости…
— Это правда? — спросила она на родном языке, заглядывая в его белое лицо. — То, в чем тебя обвиняют?
Родион упрямо молчал. Челка свисала на глаза — давно следовало постричь, только мальчишка не давался и все откладывал на потом, теперь-то обреют наголо, закроют до суда, сошлют на рудники или в шахты, и хорошо — не казнят.
Что же ты наделал, Родион?!
Наверное, сказала это вслух: мальчишка засопел, раздувая ноздри, но не плакал.
— Меня осудят, Рита?
— Если ты признаешь вину. Но ты ведь не признаешь?
Он снова промолчал. Упрямец, весь в отца. Да и Марго — того же поля ягода.
— Мне показали эти скверные стишки, — продолжила она, заглядывая в лицо брата и отчаянно пытаясь отыскать там зацепку. — Написано, соглашусь, талантливо. Но это писал не ты.
Молчание. Кадык подскакивал в худом горле, нижняя губа дрожала. Давай же, скажи правду!
— Отпечатано на машинке, а она — заперта в моем кабинете. Ключ всегда со мной.
— Я подобрал отмычку, — прошептал Родион, еще ниже опуская голову.
— На моей западают буквы А и В. Но слова здесь пропечатаны четко, без ошибок.
— Перепечатал в университете.
Марго захотелось схватить брата за плечи и потрясти.
— А бумага? — с нажимом спросила она. — Слишком дорогая для нас!
— Взял на кафедре.
— Неправда! В твоих тетрадях листы шероховатые и желтые!
— Эти я стащил у профессора, — голос Родиона упал до едва различимого шепота, лица теперь не разглядеть — лишь взмокшую черную макушку.