Таким образом, получается, что японцы не могут быть названы, скажем, подобно древним иудеям, народом Книги[15]. Но этот факт представляется вполне объяснимым. Вероятно, сильный сакральный центр и не может быть характерен для японского типа культуры с весьма расплывчатой границей сакрального и профанного, где множество культов, разнородных по происхождению и функциям, создают принципиальный культурный полицентризм.
Этот полицентризм поддержан был и географически — в сущности, Япония — страна, отнюдь не такая уж маленькая, она весьма разнообразна по климату и ландшафту, притом многочисленные горы и горные гряды с самого начала способствовали созданию в большой мере изолированных друг от друга культурных подгрупп, которые осмыслялись как своеобразные культурные автономии несмотря на возникшую достаточно рано сеть коммуникаций. Затем, в эпоху так называемых «воюющих династий», когда страна была разделена на военные кланы, усиленно оборонявшиеся и закрывавшиеся друг от друга, иногда даже ведшие каждый свой внутренний календарь, существовавший полицентризм приобрел историческое наполнение. И до нынешних дней в Японии сохраняются различия по традиционным типам хозяйственной деятельности и художественных ремесел, фольклорным жанрам, диалектам и говорам, традиционной диете и кухне и даже по общепринятым психологическим характеристикам обитателей той или иной местности[16].
Помимо полицентричности культуры в целом, стоит учесть еще один фактор, возможно, помешавший этим двум мифологическим сводам сыграть роль главных книг культуры. Запись священных текстов была произведена на иностранном языке, и если применительно к буддийским сутрам, заимствованным из Китая и написанным по-китайски, эффект непонятности только усиливал действие новой могущественной веры, то местные культы все же всегда существовали на японском языке соответствующего периода, и таким образом, в их центре оказывалось звучащее японское слово с его котодама, «душой слова»[17]. Место, которое могли бы заполнить «Кодзики» и «Нихон сёки», оказалось поэтому занято первой антологией песен «Манъё:сю:», составленной во второй половине того же VIII века, в которой «душа слова» котодама, представленная примерно четырьмя с половиной тысячами песен, стала в самом деле культурообразующим фактором. И самураи позднего средневековья перед совершением ритуального самоубийства харакири слагали пятистишия по подобию танка «Манъё:сю:», а не гимны в духе священной истории по «Кодзики» или «Нихон сёки». Текст же сутры, заведомо более священный, чем мифологический свод, переписываемый золотыми иероглифами на ценнейшей бумаге, тоже оказывался не объектом благоговейного чтения, ввиду полной непонятности написанного, а, скорее, сакральной вещью, наделенной магическими возможностями. Отсюда, как представляется, и сдвиг центра тяжести культуры из доктринальной сферы — в эстетическую, а также перераспределение этой тяжести по разным религиозным и культовым сферам.
Кроме того, хочется высказать еще одно соображение. Синто-буддийский симбиоз (что бы ни входило в конкретно-историческое понятие синто), разумеется, факт доказанный и неоспоримый, реально существовавший на протяжении чуть ли не всей японской истории от Хэйана до Мэйдзи. Однако при этом все же, как представляется, это был именно симбиоз, а не полное поглощение буддизмом местных культов, верований и обрядов. Трудно было бы, вероятно, при виде кентавра утверждать с научной достоверностью, где кончается человек и начинается конь, но всегда можно сказать, что вот это — голова человека, а это — конский хвост. Другими словами, эта невидимость и мнимость синто, провозглашаемая многими нынешними учеными, представляется сильно преувеличенной[18].
15
Под влиянием заимствованных религий и вероучений во времена позднего средневековья, а потом в новое время часть памятников древности объявляется чем-то вроде синтоистского канона, однако эта мера — запоздалая и чисто формальная, ничуть не меняющая существо дела.
16
Общими чертами для всех ареалов ныне становятся иностранные заимствования вроде европейского искусства, одежды, мебели, блюд и т. п., впрочем, все это подгоняется под японский вкус, привычки, представления, под японское телосложение, цветовосприятие и проч., — как, видимо, всегда в Японии, образуется и работает весьма специфическая комбинация всеядности и жесткой избирательности. Некоторые японские интеллектуалы, под влиянием западных работ, авторы которых изо всех сил стремились сформулировать суть японской специфики, но так и не сумели уловить ее, иногда с горькой усмешкой говорят о Японии как о «сточной канаве всех мировых цивилизации». В самом деле, остается один выход — объяснить избирательность и специфику влиянием этого самого фантома, именуемого синтоизмом (синтоизм же, как обычно утверждается, совпадает с понятием национального характера: «быть синтоистом значит быть японцем»). Однако и эта фантомная интеллектуальная лазейка уже разоблачена (?) М. Тэвином.
17
Чтение монахом буддийских сутр, произносимых по китайским японизированным чтениям, и сейчас непонятно верующим на слух, да и, в общем, на взгляд тоже — китайский язык сутр не прочитать без длительной специальной подготовки. То есть можно сказать, что сутра представляет собой для японца ритмизованный магический текст, понимание которого невозможно и не ожидается без многолетнего периода ученичества. Совсем другого рода непонятность молитвословий
18
Возможно, сомнения относительно синтоизма тоже связаны с нынешними историческими и археологическими открытиями. Если раньше полагали, что синто — уникальная, самобытная, идущая из толщи времен национальная религия, то теперь стали очевидны ее истоки, связанные с даосизмом, магией инь-ян, китайскими мифологическими представлениями, конфуцианством, буддизмом и пр. Разочарование в идее самобытности привело ряд ученых, как представляется, к полному отрицанию самобытности. Однако это было бы все равно, что отрицать существование, например, славянской мифологии на основании того, что она является частью, ответвлением и вариантом развития общего индо-европейского мифа.
С другой стороны, статус религии в Японии вообще сильно отличен от христианского мира. Фундаментальный религиозный плюрализм и политеизм иногда видится иностранцам, да и самим японцам, как отсутствие религиозного чувства. Однако это отсутствие, по нашему мнению, стоит понимать лишь как отсутствие веры в христианском или любом другом монотеистическом смысле. Недаром способность современного японца быть одновременно причастным к буддизму, синтоизму и христианству породила классическую шутку журналистов: население Японии составляет 125 миллионов человек, число же верующих превышает 200 миллионов.