— Хорошо! — говорила тогда Ника. — Я могла бы так ехать на край света. Алеша, бывает с тобой так?.. Вот что-то знакомо-знакомо, и вдруг покажется, что ты этого никогда не знал.
— Например?
— Да вот хоть поездка наша. Уж сколько я на лошадях зимой ездила, а ни разу не было так интересно, как сегодня… Ты не гони, давай подольше поедем.
Алексей пустил лошадь шагом. Теперь ничто не мельтешило в глазах, все плыло навстречу медленно, словно напоказ: белые холмы в синих складках, черные, как после пожара, дубравы; молодые деревца по сторонам шоссе, осыпанные изморозью и зябко дрожавшие на ветру.
— А девчонки-то уже в вагоне сидят. Подумать только: Любка врачом будет!
Алексей подумал, что Ника начнет сейчас скулить — хочет, мол, учиться в медицинском, а не попала случайно…
— Ты думаешь, врачом легко? Белый халат, в тепле, в чистоте… Врач в ночь, в полночь, в жару, в пургу, в распутицу обязан отправиться на помощь человеку. Ты можешь, как чеховский Дымов, рискнуть своей жизнью ради спасения больного?
— Не знаю.
— Значит, не можешь.
— У тебя, видно, никаких сомнений ни в чем нет.
— Сомнений и терзаний у меня хватает. Не все мне в жизни понятно.
— Мне поп битый час твердил, что жизнь человека — суета сует и томление духа. Суета сует и все суета. Так говорил Экклезиаст. Был такой царь в Иерусалиме. А я и не слыхала о таком. У нас в школе по истории не проходили.
— Так это в библии, а библия — не наука, — строго сказал Алексей. — Может, и был такой царь, а может, не было.
— Для чего же все-таки живет человек, Алёш? А?
— Ну, родился и живет. Чего тут мудрить? Максим Горький сказал, что жизнь — это деяние.
— Скучно все это.
— Что?
— Да мысли эти. Зачем только и на ум приходят.
— И верно, скучно! — Алексей рассмеялся и хлопнул ее по плечу.
Ника не приняла заигрывание. Она смотрела вдаль, и взгляд ее подсиненных холодным светом глаз был печально-задумчив. На белый лоб спустился из-под пухового платка коричневато-рыжий завиток, развевался на ветру, придавая лицу задорность.
— Хорошо мне сейчас, Алеша! — с выдохом произнесла она вдруг. — Ты хоть понимаешь меня.
Она повернулась к Алексею. В одно мгновение он увидел и вобрал в себя и белый лоб с завитком волос, и широко раскрытые глаза, такие большие, что, кроме них, уже ничего не виделось, и синеватую небесную глубину их, властно завладевшую всеми чувствами его и волей. Ему показалось, он давно уже смотрит в эти глаза и не может насмотреться. А они становятся все больше и больше. Он видит за длинными ресницами серо-синие крапинки зрачка, а сквозь них, в самой глубине глаз жаркую манящую бездонность. Алексея пронизывает до самого сердца, в нем вспыхивают сильные чувства, в которых смешались и буйная радость, и тоскливая боль. А потом… Потом он растворился в горячем взгляде, в своих чувствах, в ощущении губ, пахнущих холодным снегом и живым трепетным теплом…
— Ой, что ты делаешь! — вскрикнула Ника, отшатнувшись в угол санок и закрываясь высоким воротником тулупа.
— Да уж лучше целоваться, чем эту тягомотину мусолить… о смысле жизни, о высоком назначении. Родился и живи — работай, люби, радуйся, страдай. Всего на твою жизнь хватит.
Ника исподлобья посмотрела на Алексея долгим взглядом и сказала осуждающе:
— Зря ты целоваться ко мне полез.
Алексей покраснел.
— Вот и угадала. На уме у тебя Галя. Обидно тебе, вот ты и надумал со мной обиду размыкать. Так ведь? А?
Вконец растерялся Алексей от стыда, но у него хватило силы сознаться:
— Ты права.
— В любви клин клином не вышибешь. Я понимаю тебя и не сержусь… Ох, как мне хочется, чтобы меня полюбили! Только чтобы по-настоящему, не ради баловства. И чтобы я любила того человека.
— Полюбят, — заверил Алексей.
— Мать говорит, что я глупая и ни один серьезный парень на меня не посмотрит.
— А что говорит отец?
— Оте-ец! — протяжно и задумчиво протянула Ника. — Отец считает меня ветреной. Но это неправда.
Помолчав недолго, она задала неожиданный вопрос:
— Как ты Володьку Жбанова считаешь?
— Не дурак. Только петляет, как заяц, — Алексей показал кнутовищем на строчку следов на снегу.
— Ты его совсем не знаешь. У него что-то сложное в жизни. Его тоже понять надо. Конечно, он не праведный, но ведь одной праведности в жизни мало.
Алексей обрадовался тому, что Ника говорит с ним дружелюбно, и, мысленно ругая себя за поцелуй, подхлестнул кнутом лошадь.
— Обленилась, лахудра!
Рыжуха встряхнулась, вскинула зад, рванула вскачь, стукнула копытами в передок саней, потом побежала мелкой рысью. Седоков обдало ветерком и снежной пылью.