— Четыре года. Хотел на сверхсрочную остаться, а то завербоваться на работу, да вот она против, — моряк кивнул на Дашу.
— Ей надоело вдовствовать-то. Правда? — Венков подмигнул Даше, перегнулся через стол и шепнул, но так, что все, кто был в комнате, услышали: — Горяча подушка, холодна постель… Так в песне поется?
— Ох, Николай Семеныч! — Даша зарумянилась, смеясь, закрыла рот концом пухового платка.
— Куда же определим вас? А?
— На флоте я приобрел специальность электрика.
— Нужен электрик! — обрадовался Венков. — В новом коровнике будет электродойка… водокачку заканчиваем, полив плантаций, ремонтная мастерская, два механизированных тока… Ну и электросеть. В общем, работы хватит. Все электрохозяйство отдадим в ваше ведение. Согласны?
— Согласен.
— Ну и хорошо. Отдохните денька три-четыре, потом за работу.
Радовался Венков каждому новому человеку, видя в нем не только рабочую силу, но вообще жителя Усовки. По-хозяйски прикидывал, сколько девушек останется в деревне после школы, сколько молодых жен привезут бывшие солдаты, тешил себя надеждой перевести животноводческие фермы на двухсменную работу. У женщин появится время для семьи, для отдыха. После укрупнения колхоза в Андреевке не осталось фермы, но там жили бывшие доярки. Выходило так, что необходимо сразу же после сева переселить из Андреевки несколько семей.
С уверенной надеждой смотрел на будущее «России» Венков. Он видел, как обновляется жизнь в деревне, видел ход созидания этой жизни. Пусть это не всегда в верных формах, иногда с ошибками и неумением, но напор был очевиден и неукротим.
Давно ли, когда выпал первый снег, казалось, что зима будет тянуться долго и можно успеть переделать все дела. Но вот зима вошла в полную силу, и почувствовалась недалекая уже весна. О ней напоминали посветлевшие дни, просини в сером небе, беспокойное поведение животных и задиристое чириканье воробьев.
В дубленом полушубке, в валенках Венков вышел из правления. От снега, сверкавшего под солнцем, заслезились глаза. Щурясь, постоял он на крыльце, весело думая, что день стал чуточку длиннее, солнце светит ярче, значит, зима на убыль идет. А дел невпроворот, никогда их не переделаешь.
Венков направился в мастерскую. Работа тут шла полным ходом. У станков стояли механизаторы, точили, сверлили, шлифовали. На деревянном торцовом полу лежали задние мосты тракторов, блоки моторов, карданы, на особых деревянных подставках блестели шейками коленчатые валы.
Став в сторонке, Венков то вглядывался в общую картину труда, улавливая ласкающий ритмичный шум электромоторов и резкие звуки ударов металла о металл, то следил за работой отдельных людей.
Вот его внимание задержалось на молодом мужчине, давно не бритом, с чубом, свисавшим на глаза из-под ушанки. Держа рукой зубило, он бил по нему молотком. Венков подошел, молча ухватился за молоток.
— Что делаешь?
Рабочий не спеша отвел с переносья чуб, уставился на Венкова маленькими глазами; в глубине тусклых зрачков виделась Венкову одна пустота.
— Не понимаешь? — закричал Венков.
Мужчина совсем опешил.
— Что делаешь?
— Креплю головку блока.
— Зубилом?!
— А что? — Толстогубый рот рабочего растянулся в улыбке. — Зубило — русский ключ. Всем известно.
— Бригадир! — крикнул Венков, теряя самообладание. — Где бригадир?
По мастерской понеслось:
— Фила-а-то-ов! К председателю-ю-ю!.. Фила-а-то-о-ов!
Покручивая рыжие усы, Филатов уже шел мимо станков.
— Здравствуйте, Николай Семенович.
— Это что? — строго спросил Венков, не ответив на приветствие и сверкнув злыми глазами на мотор. — Лень ключом пользоваться?
Филатов все понял, потрогал замасленным пальцем зазубрины на гайках.
— Разве за каждым уследишь!.. Ну просто беда!.. Уж говорил, говорил, что нельзя гайки зубилом дотягивать… так нет… Тьфу!.. Знает, понимает, а делает… — Филатов крепко выругался.
— Снять эти гайки, поставить новые ключом. Сам проверю все гайки на всех машинах. Увижу следы зубила — заставлю переделывать за счет виновника.
— Ясно, Николай Семенович.
Идя по мастерской в сопровождении Филатова, Венков чувствовал, как на него поглядывают с опаской: «Как бы не придрался к чему?» Это было неприятно. Вместе с тем в этих взглядах выражалось невольное уважение к нему. Когда он бегло осматривал какую-нибудь деталь машины, то по тому, как глядел на нее, по каким местам гладил рукой, механизаторы понимали, что он видит самое существенное и что «его не проведешь». У него не было желания припугнуть неоправданной грубостью, а тем более несправедливо, но тот факт, что его побаивались, давал удовлетворение. Боялись-то его недобросовестные лодыри, боялись правды, которой он их бил.