Не все хорошо было в колхозе, но и не все плохо. Одни дела шли лучше, другие хуже, а в целом все двигалось, не стояло на месте. И от сознания этого веселело настроение Венкова.
33
В воскресенье Алексей бродил с кинокамерой по окрестностям Усовки. Хотелось ему заснять уходящую зиму. Забрел он в лесок над обрывом Волги, где любил бывать летом и осенью. Семья берез дремала, осыпанная инеем. Под ними стоял голубоватый сумрак, а белые стволы казались полупрозрачными, почти невидимыми на фоне снега.
Алексей стоял и думал о том, что, если бы его воля, его власть, он не позволил бы топору когда-нибудь коснуться этих берез; пусть умрут своей смертью.
Приглушенные краски зимней рощи навевали на него настроение тихой грусти, которая не печалит, а скорее радует, рождая в душе светлое, чистое чувство. Алексея радовало каждое дуновение ветерка, каждый шорох, и сердце его на все отзывалось горячо. С увлечением снимая кадр за кадром, он представлял себе, как в свое время покажет это усовцам и они удивятся, что живут среди такой прекрасной природы. А может, не удивятся, не почувствуют, не увидят красоты в том, чем восторгается он?
Возвращаясь домой, он шел мимо дома, в котором жил учитель Шахов, занимающийся живописью, и вспомнил, что еще неделю назад он обещал комсомольцам поговорить с учителем, не возьмется ли тот руководить рисовальным кружком в клубе.
На стук в дверь вышла жена учителя, узнала Алексея и пригласила в комнату.
— Мне Ивана Герасимовича.
— Сейчас позову.
— Если он занят, так я могу в другой раз… а то в воскресенье, да без предупреждения…
— Ничего. — Выскочив в сенцы, женщина крикнула: — Ваня-я! К тебе пришли. Проходите же в комнату, — опять пригласила она Алексея.
Комната оказалась маленькая, еле вместившая кровать, кушетку да стол. На стенах висели окантованные под стеклом акварели. Немало повидал Алексей живописных работ в лучших музеях страны, немало собрал репродукций и немало прочитал книг по изобразительному искусству и кое-что понимал в этом. Акварели в комнате учителя с первого взгляда понравились ему свежестью и прозрачностью, как будто только что написанные, не успевшие высохнуть. Видно было, что Шахов владеет кистью легко и свободно и, главное, умеет находить красоту в самом обыденном. Тропинка во ржи, хмель, обвивающий шест, комбайн в зарослях подсолнечника, девочка с ромашками… — все дышит жизнью, возбуждает радость.
Фанерная дверца скрипнула, и в комнату вошел учитель. Поздоровались.
— Я руки не подаю, — сказал хозяин, показывая ладони, — сейчас умоюсь. В хлеву возился. Корова, поросенок, — пояснил он с горькой усмешкой.
Через несколько минут учитель пожал Алексею руку.
— Рад, что вы пришли.
— Извините меня, пожалуйста. Помешал вашему отдыху, делам.
— Да что там! Дела неинтересные: навоз выгрести, корму задать… Лучше бы не было этих дел. Непривычен я к этому да и не люблю.
— По необходимости занимаемся, — подала голос жена учителя, ходившая то в кухню, то в комнату.
— Да уж… — Иван Герасимович махнул рукой. — Колхозу не разрешают продавать нам ни молока, ни мяса, никаких продуктов. Вот и приходится вести натуральное хозяйство. Вместо этого учителя, врачи лучше бы культурную работу вели, пользы было бы больше.
Алексею приходилось уже сталкиваться с этой стороной деревенской жизни, и он хотел бы сказать по этому поводу что-то сочувственное. Но что пользы? Скользя глазами по узкому, с выпуклыми надбровьями лицу учителя, Алексей объяснил цель своего прихода.
— Мало я занимаюсь сейчас живописью: некогда… школа, семья, общественная работа да еще эта скотина, чтоб ей пусто было!.. Урываю время летом.
— Я тут разглядывал ваши работы. Вы рисованию учились?
— Когда был студентом, ходил в студию при художественном училище.
— Можно посмотреть еще что-нибудь из ваших работ?
— Конечно, — охотно согласился учитель. Просьба Алексея оживила его. — Только ведь все это любительское, не настоящее.
Развязав тесемки большой, как чемодан, папки, он вынимал листы ватмана и картона с карандашными и акварельными рисунками. Были тут и законченные вещи, и наброски. Алексей бережно брал листы и смотрел, смотрел, чувствуя, как звучат краски, подобно хорошей музыке, рождают в душе его нежный отзвук. Перед ним проходил целый мир, выраженный в линиях и цвете, мир, в котором теперь жил и Алексей. Он узнавал знакомое, усовское, и удивлялся этой красоте, тонкой, неброской, неповторимо своеобразной… Он на мог ничего сказать, только шумно дышал и краснел от удовольствия. Молчал и Иван Герасимович. Он вновь с удовлетворением чувствовал знакомый волнующий прилив творческой энергии и с радостью отмечал, что его работы пришлись по душе молодому ценителю.