Прошка пожал плечами и сплюнул далеко, норовя попасть в щепку.
— Скоро и мне приниматься, — как бы сам с собой снова сказал он.
— Тебе не привыкать, ты свое дело знаешь.
— Так-то оно так, да нет мне покоя. Сам посуди! Должен я класть печи из кирпича. За свою работу ручаюсь: греть будут. Разговор о другом. В таком доме детишкам весело будет. А печки всю красоту испортят. Изразцы бы надо… Плитки для облицовки… узорные, разных цветов, с картинками… Сюда, знаешь, какие плитки требуются? Например, с птицами, а то с рыбами. Я бы сказку выложил, например про курицу рябу или про рыбака и рыбку. Дай только мне плитки. А их нету. В область Николай Семеныч звонил. Нету, говорят.
Последние слова Жбанов почти не расслышал: он пошел прочь, думая над словами печника: «счастливы божьи невольники». Давно ли он задавал себе мучившие его вопросы: к чему он стремится? куда идет? Теперь эти вопросы позади, потому что он стал «невольником» того, что должно наполнить его жизнь смыслом: его страсть, любовь, преданность — все соединилось в радио. Другой вопрос состоял в том, где отдать все эти чувства? То, чем он занимался последнее время, казалось ему мелким, не возвышающимся над ремесленничеством. Владимир не прочь был бы остаться в Усовке, но ему тут нечего делать по специальности. Правда, он мог бы работать шофером или трактористом, но это была бы работа без страсти.
В последнюю свою поездку в город виделся Владимир с одним из приятелей по институту, инженером, который обещал при первой возможности взять его в конструкторское бюро. Вот там простор для выдумки, для умелых рук. И Владимир ждал вызова, повторяя про себя вычитанное в книге и полюбившееся изречение, что ожидание — не потеря для того, у кого есть будущее. Свое будущее Владимир видел…
Расставшись с Владимиром, Прошка полез к плотникам.
— Куда тебя несет? — кричал на него Лавруха. — Свалишься со своей культей-то, отвечай за тебя.
— Ну, ты, раскричался, беспалый черт, — огрызнулся Прошка. — За меня с тебя никто не спросит. Баба какая разве погорюет, когда печку надо будет перекладывать.
— Зачем на стропила-то лезешь?
— Хочу к работе поближе быть. Вон к Алексею доберусь. Он не ругается, не то что ты, он смирный парень. А тебя я на кулачки вызываю.
Лавруха расхохотался.
— Шутник ты, Прохор.
— Какие тут шутки. — Печник витиевато выругался, вызвав смех плотников. — Вам хорошо, всякий потребный материал есть. А у меня кирпич да глина… Давеча был у председателя. Говорит, не жди изразцов, а приступай к делу… И вот я придумал. Слышь, Алексей!
Алексей оторвался от работы, приготовился слушать.
— Надумал я в самой большой комнате заодно с печью камин сделать.
— Зачем? — спросил Алексей. — Во всякой вещи должен быть смысл. Камины делают на юге. Там не бывает зимы, и дома делают без печей. В холодную погоду греются у камина. А здесь зачем, при печном-то отоплении?
— Для удовольствия, не больше. Зимой, к примеру, день короткий, рано темнеет. Собрать детей в большой комнате, зажечь камин и сказки рассказывать. А? Разве плохо?
— Неплохо, конечно.
— Вроде как у костра, — продолжал Прошка. — Можешь ты с отцом своим об этом поговорить? Поддержишь меня? Только прямо отвечай, не можешь — не сули.
— Пожалуй, поговорю.
Опять чудным, непонятным показался ему Прошка. Неровный характер у него: то бесшабашный, то кроткий, то загульный, то «трезвее трезвого», как говорил сам печник. Нравилась в нем Алексею страсть к своему ремеслу. За минувшую зиму научился он ценить таких людей, и сам не раз, когда бывала удача в работе, возносился душой над обыденностью.
Сегодня у Алексея была простая работа: обшивал фронтон. Лавруха придумал обшивку «елочкой», в несколько рядов. Плотно, друг к дружке пристраивались узкие, с желобками доски, создавая простое, но веселое сочетание прямых, строгих линий. Кажется, ничего особенного не было в этом фронтоне, а всякий, посмотрев с земли, говорил: «Хорошо! Красиво!» Нет проще работы — гвозди забивать, но и ее делал Алексей старательно, не повреждая древесины молотком, вгоняя гвозди по строгой линии. «Прямизна, — говорил Лавруха, — большое дело в строении. — Она, прямизна-то, полет строению придает, а закругления всякие к земле прижимают». Уяснил Алексей это, убедился в правоте старого мастера и потому тщательно «выгонял» линии.
К вечеру фронтон был готов. Лавруха поднялся к нему с набором дощечек разных фасонов и размеров, сам стал прибивать их по краям круглого слухового окошка. Когда был вбит последний гвоздь, на фронтоне ожил деревянный цветок: ромашка не ромашка, подсолнух не подсолнух, а похоже на то и на другое. Лавруха объяснил: