— Я не только об этом. Ведь не единым хлебом жив человек. — Прошка поморщился. — Радостей у человека прибавится? А?
— Все успокоится, утихнет, — с умилением произнес Лавруха, — вот тебе и радость.
Усмехнувшись и скосив на Лавруху глаза, Жбанов сказал загадочно и многозначительно:
— Покойнее и тише всего на кладбище. Но каждому ли люба кладбищенская тишина?
Эти слова огорошили даже Прошку. Все молчали, а он чесал висок, и по глазам видно было, что в голове его бродят свежие, не обжитые еще мысли.
— Жизнь пойдет вперед и в гору, не покатится назад — это ясно. — Владимир бросил окурок в печку, посмотрел, как тот занялся коротким синим пламенем, прощально кивнув, ушел.
— Не дурак, — сказал Лавруха.
— Но непонятен, — подхватил Прошка. — А жизнь-то, она вот, — он показал на руки с присохшей глиной. — Работа, работа, работа!.. А еще что? Иногда выпить. — Встал и начал собирать свой инструмент.
Весь этот разговор лег на душу Алексею Венкову неожиданно беспокойным грузом. В городской своей жизни он соприкасался с людьми того круга, где говорили о политике, об искусстве, о науке, говорили или очень серьезно и не всегда понятно, или с критическим оттенком, с недовольством. О деревенских людях Алексей думал просто: они обрабатывают землю, продают продукты на базаре, стараются подражать горожанам в одежде. Да и Жбанов, говоря про Агашу, подчеркнул это: дальше сытости мечты не идут. А тут даже Прошка, этот балагур и пьяница, думает о какой-то всеобщей радости.
Люди, показавшиеся было Алексею до конца понятными, вдруг повернулись неразгаданными сторонами.
7
С низовья дул волглый ветер. Набрав на степных гладях силу, он вздымал на реке высокие крутые волны, кипевшие снежной пеной, срывал вздыбленные гребни и рассыпал в бисерную пыль. Прибрежные ивняки гнулись, купаясь в мокром бисере, как в дожде, деревья на береговых гривах скрипели жалобно и тоскливо, роняя иссохшие прутья на мокрый песок. К берегу понанесло доски, бревна, ящики, стружку, древесную кору, обломки весел, палые листья. Река гудела, волна тяжело ударяла в берег, выплескивалась на крутизну и скатывалась обратно, обессиленно опадая. Вздохнув, река посылала другие волны, одну за другой, и, казалось, никогда они не перестанут бить в крутик, нависший над водой. Иногда ухал обвал, унося в пенный водоворот вместе с землей деревья с гнездами, покинутыми птицами.
Три дня дурила «моряна», донося солоноватую тепловатость Каспия, на четвертый стала утихать. Волны покатились, как всегда, опять на юг, и на них качались огромные стаи уток. Кряква и шилохвость, чомга и гага, свиязь и чернеть, крохаль и гоголь, пеганка и чирки — вся эта водоплавающая дичь, высиженная и поднявшаяся на крыло в укромных озерах и болотах на огромных пространствах от северных тундр до южных степей, валом валила на волжское низовье, отдыхала и подкармливалась перед новым дальним отлетом. По ночам на голых низких островах слышался сторожкий гусиный гогот, а днем летели в блеклой небесной синеве клинья журавлей, роняя над землей тоскливое курлыканье.
С севера, из-за холмов, из-за мелколесья, все чаще наплывали черные, с белыми разводьями, тучи, дыша снежным холодом.
По серой тяжелой воде усталым ходом прошел последний теплоход. Против Усовки он дал тревожные гудки. Так уж ведется у речников исстари: уходя в затон на зимнюю стоянку, гудками прощаться до будущей навигации с каждым селом.
Глядя на уплывающее судно, Ника с тоской думала о каком-то другом крае, который был создан ее воображением по книгам и кинокартинам. Она любила этот непознанный край, любила живущих там людей и завидовала им. Проходившие через Усовку автомашины провожала взглядом, полным нескрываемой зависти, и казалось ей, что все едут в свое обетованное, счастливое место, где все иначе, все лучше, чем в родном селе.
А окружала ее бесхитростная немудрая жизнь родителей, не старых еще людей. Отец был в полной силе. Когда он, чисто выбрив щеки и закрутив пушистые усы, похаживал по избе, Нике казалось, что мало на свете таких красивых мужчин. Говорили, что она лицом уродилась в отца, а от матери к ней перешла стать. Темно-рыжие волнистые волосы, цвета каленой меди, — тоже от отца. Последнее время отец редко смеялся, был задумчив, с дочерью разговаривал мало и сдержанно. А все из-за того, что она не хочет ничего знать, кроме своей подготовки в институт.
Ника и так тяжело переживала размолвку с отцом, а тут еще история с обследованием свинофермы. Ей стыдно было рассказать председателю, как ее встретили свинарки, и она решила не попадаться ему на глаза.