— Алеша! Как чай?
— Держу наготове, — отозвался Алексей. — Сейчас подам.
Чай с карамельками гости пили с особым наслаждением.
— Дорогой, поди, чай-то, Николай Семеныч?
— Не так, чтобы очень.
— Духовитый… и горчинка за язык хватает.
— Я очень рад, если угодил вам.
Вопрос о доме для престарелых распылился в разговоре о чае, сахаре, о продуктах, о ценах, о плохой торговле в селе. Венков понял, что повернуть беседу к прежней теме не удастся: не то у стариков настроение, а самое главное — не верят они ему, не верят. Да и сам он об этом пока в мечтах, в будущем.
— Вы все давно тут живете? — спросил он.
— Сызмальства, — за всех ответил Аверьян.
— Больше село-то было? — поинтересовался Венков, зная, что старики любят говорить о прошлом, любят вспоминать.
— Куды там! Боле тыщи дворов. А теперь дома как мои зубы: стоят один от другого поодаль, — Аверьян ткнул негнущимся пальцем с толстым желтым ногтем в разинутый рот. — Ополовинела Усовка.
— Сейчас четыреста семьдесят три семьи, — подтвердил Венков.
— Пристань была, — с умилением вспомнила Матрена. — Пароходы причаливали. А потом захирело.
— Хлеб по воде вывозили, яблоки, вишню. Сады агромадные были.
— Куда же подевались сады? Сейчас в каждом селе десять-двенадцать гектаров да на приусадебных участках еще наберется не так уж много.
— Сады ухода, рук требуют, — отвечал Аверьян с достоинством осведомленного человека, утирая выжатые водкой из глаз слезинки. — Крепкие хозяева у садов были, нанимали на сбор яблок до полсотни баб. Ну в колхозе не до садов стало.
— Посохли, — жалостливо произнесла тоненьким голоском Аграфена.
— Померзли, — добавила Матрена. — В финскую войну морозы страшенные были, весной яблоньки, будто после пожара, стояли черные, ни цветочка, ни листочка.
— Заново разводили.
— А пшеница хорошо родилась?
— Разно, Миколай Семеныч, год на год не приходился. — Аверьян оживился, вспоминая: — Бывалыча, сам-десять собирали, а то одни семена.
— Удобряли землю?
— А как же? Солому-то скоту не кормили, а на подстилку она шла. За зиму-те назьму в хлевах накопится, коровы чуть за потолок хребтом не задевают. Вывозили на поле в пар, сразу запахивали… А счас соломой скотину кормят, назьма мало, да и то сберечь не умеют: вывезут зимой, бросят в кучи, и лежит он, выветривается, дождем размывается… Нет, не хозяева вы… Прошу прощеньица!
— Очень хорошо вы рассказываете. Давайте пропустим по рюмочке за хозяйское отношение к земле. Вам какого налить? — Венков повернулся к старушкам.
— Мне беленького, — показала на водку Аграфена. — Оно позабористее.
— И угревистее, — подала низкий голос все время молчавшая крепкая еще женщина с дряблым лицом, покрытым во многих местах колечками белобрысых волосков.
Матрена моргнула на кагор.
— А мне красненького: люблю сладкое, грешница.
Выпили, закусили.
— А квасок-то мой сиротеет, плохо пьете, ай не по вкусу?
— Квас, Мотя, ядрен. — Аверьян налил из бидона в стакан, выпил. — Хорошо на водочку кладется, заглаживает.
— А какую пшеницу вы сеяли?
— Белотурку.
— Нет, кубанку, — возразила Аверьяну Аграфена. — Кубанку позднее стали сеять.
— Озимой много сеяли?
Аверьян усмехнулся.
— Кто же в наших местах озимку сеял? Ни в жисть.
— Почему?
— Зимы неустойчивые, озими часто вымерзают. Рожь сеяли, так аржаной клин невелик был. Мы занимались яровой пшеницей.
Венков думал, что надо будет сказать Перепелкину о белотурке и кубанке: «Может, это хорошие и потерянные сорта? Нет ли смысла найти их, испробовать и возродить? А то в газетах сообщают о новых сортах, но до нас они когда дойдут?..»
Тем временем Алексей подал чай свежей заварки.
Выпив по нескольку чашек чаю, гости совсем пришли в хорошее настроение. Аверьян, расправив лезущие в рот усы, обратился к хозяину:
— Песню можно сыграть?
— Конечно.
— Давай, бабы! Заводи, Мотя! — Аверьян откашлялся.
Матрена подумала, утерла сухие губы уголком головного платка, запела протяжно:
Тут она вздохнула и тоскливо повысила голос:
Аверьян выдохнул из груди по-молодому зазвучавший голос, в него вплелись старушечьи дисканты, и песня пошла:
Николай Семенович не слыхал этой песни, но мотив ее напоминал ему когда-то давно запавшие в душу впечатления от деревенских свадеб и праздников, когда старались петь «жалостливо».