Звали строителей шабашниками, калымщиками, а просили, зазывали чуть не с поклоном в ноги.
Хорошо зарабатывал Прошка. Весел был с удачи и со спиртного. Нюрка ворчала:
— Сопьешься ведь, Проша, брось!
— Никак невозможно: выпивки деловые, по обычаю.
Сын Женька в школу начал ходить, и Анна стала работать опять на должности «куда пошлют»: крутила сортировку на зерноскладе, подвозила солому к фермам, стригла овец.
Жизнь шла ровно, сытно. Прошка зарабатывал хорошо, пил то больше, то меньше. Подрастал Женька, которому завидовал не один мальчишка: «есть отец». У многих мальчишек не вернулись с войны отцы, а у некоторых отцов не значилось вообще, были только матери-одиночки…
Недавно Женька пожаловался, что дразнят его прозвищем «алкашонок».
При этом воспоминании Прошку передернуло: «Алкашонок — сын алкаша — алкоголика»… Дал Прошка слово не пить, а так… выпивать иногда, как все…
Не знал он, что жена благодарила Венкова за разгон артели шабашников, но видел, как затеплилась в ней надежда на что-то лучшее, как нежнела она в те дни, когда Прошка приходил домой трезвый.
Об артели он не жалел. Мало ли что делалось в войну, в обход законов и правил, а теперь нельзя. Вон и на Волге зашевелились инспекторы рыбного надзора, отбирают сети и бредни, штрафуют, для охоты надо уплатить налог, получить путевку, в которой указано, сколько уток и каких можно застрелить. И на лосей так же. Все вводится в русло закона, все перестраивается. Значит, и привычки надо менять, перестраивать душу.
Не жалел Прошка о том, что сплыло. Он немного терялся. Казалось, обрел себя на всю жизнь, а тут надо снова искать себя…
Давно не думалось ему так хорошо, так просторно. В доме темнело. За окнами синева наливалась лиловым.
Прошка встал, прикрепил деревянную ногу, надел домашние брюки и рубаху, пошел на кухню ставить самовар. Едва охватились гудящим пламенем сухие чурки в самоварной трубе, кто-то застучал в сени.
Приоткрыв наружную обитую дверь, Прошка крикнул:
— Кто там? Заходи!
В темноте прихожки он узнал Варнакова, включил свет.
— Раздевайся, Тимофей.
Председатель сельсовета снял галоши с чесанок, шапку, ватник, прошел в горницу, сел.
— Один, Прохор? А где Анна, Женька?
— Да леший их знает! Прилег после обеда, уснул. Встал, а их нет. Ну, наверно, по надобности куда ушли.
— Смотрю, зиму встречать приготовились: окна заклеили. А у меня еще тепло не загнано. Мне не до этого, а жена не успевает.
— Должность у тебя такая, Тимофей. Вот сейчас налоги собираешь — самое время. На трудодни народ получил, скотинка под нож идет, дорога на городской базар торится. Значит, монета в кармане зашевелилась, тут и собрать, с кого что положено.
— Это верно. До Нового года надо все налоги и страховку собрать. В школу топлива завезено только до марта. Прореха! Медпункт тоже топливом не обеспечен. Недобор в сельский бюджет имеется. Все прорехи, их надо штопать.
Костлявой рукой Варнаков провел по лицу, как бы умывался, нахмурил длинноволосые, реденькие брови.
«Устал, замотался», — сочувственно подумал про него Прошка.
— Еще забота появилась, — поделился новостью Варнаков. — Милиционера нам дают. Надо с жильем устраивать, подыскать у кого-то комнату. Хорошо, если холостой, найдет жилье с невестой. А если семейный?..
— Зачем же нам милиционера?
— Положено на какое количество населения, значит, надо. Мало ли где порядок наводить надо, преступления какие… К примеру, вот ты зарезал хряка. Зарезал?
— Сегодня.
— Шкуру свиную не сдал в Заготсырье?
— Не сдал.
— А есть закон: свиные кожи сдавать государству. И ты об этом знаешь.
Взгляды их встретились. Строгий, властный Тимофея и виноватый Прошки.
— Знаешь закон и не отпирайся.
— Не отпираюсь, — выдохнул Прошка.
— Был бы милиционер, я послал бы к тебе его. А видишь, сам притопал. А уж ночь на дворе-то.
Помолчали. Самовар забрякал крышкой. Прошка заковылял на кухню. Самовар угомонился. Слышно было позвякивание заварного чайника о конфорку.
— Чаю попьем, — предложил хозяин, вернувшись в горницу.
— Нет, спасибо. Тушу разделал?
— Конечно.
— Жаль, поздно я узнал, а то бы снял ты шкуру, сдал бы, и на том дело кончилось бы. А сейчас, Прохор, должен я составить протокол. — Варнаков достал из внутреннего кармана гимнастерки сложенный лист бумаги, аккуратно развернул его на столе, разгладил ладонью и стал писать химическим карандашом.