— Ой, как весело! — воскликнула Ника, и глаза ее засветились восторгом. — Мы так редко собираемся повеселиться. Нам все говорят о труде да о труде.
Владимир провел рукой по лбу, на мгновение задумавшись, и медленно заговорил, в упор глядя на Нику:
— Маяковский писал: «Когда мне говорят, что труд еще и еще, будто хрен натирают на заржавленной терке, я ласково спрашиваю, взяв за плечо: «а вы прикупаете к пятерке?»
«И у себя дома рисуется, — подумал про Владимира Алексей. — Какую позу принял — пиши картину». Алексей удержал желание высказать это и остался доволен собой. Он спросил Владимира:
— Вы любите Маяковского?
— Люблю! Острый был поэт!
— Эти стихи Маяковского Горький назвал злейшей ересью и мещанским анархизмом.
— Да, это правда, — ответил Жбанов. — Я уважаю Горького, но люблю эти четыре строчки Маяковского. Очень верно он подметил, что часто нам твердят об одном и том же, «будто хрен натирают на заржавленной терке».
Помолчал, задумчиво потирая широкое переносье, вскинул на Алексея полуприкрытые веками глаза.
— Как-нибудь в другое время можно поговорить об этом.
— О чем? — спросил Алексей.
— О литературе, о жизни, о поэзии.
— Сейчас много печатают плохих стихов, — сказала Ника. — Читаешь, как газету.
— От рифмы до рифмы километры, — Алексей рассмеялся, — и все прозой. Какая-то разговорная речь, совсем не музыкальная.
— То ли дело Блок! — Жбанов встал, выкинул руку вперед, весь вдруг загоревшись, стал читать:
Читал Владимир выразительно, волнуясь и сострадая, избегал мелодраматичности декламаторов и завывания поэтов, читал с той простотой, когда слова обнажают всю глубину скрытого в них смысла. И его слушали завороженно. Он читал еще Есенина и Гумилева.
Из соседних комнат дерзко врывалась песня, перемежаясь выкриками и смехом.
В комнату молодежи протиснулся Трофим Жбанов, красный, с обмякшими усами, с полузакрытыми пьяными глазами.
— Почему у вас тихо? Почему скучно? Веселись, ребята! Пускай на полный оборот. У Жбанова новоселье… Володя, повесели гостей музыкой, заводи свою шарманку.
Владимир подошел к магнитофону.
Ника откровенно глядела на него, и был он ей непонятен со всем его прошлым и настоящим. Эта таинственность возбуждала обостренный интерес к нему, желание узнать его поближе. Поймав внимательный взгляд ее, он улыбнулся и кивнул ей. Она поняла, что приглашена на танец, пошла к нему, в раскрытые руки, как в распахнутую дверь. И ей вспомнилась слышанная где-то поговорка: «Прежде чем войти, подумай о выходе». Она усмехнулась и ощутила на спине крепкую мужскую руку; от Владимира шел сладкий запах «Красной Москвы» и резкий, удушающий — от табака.
— Ты чудно танцуешь, — шептал он, прижимаясь к ней все крепче и дыша ей в шею.
— Где уж нам, — ответила она, ослабляя его объятия, — учились сами, по-деревенски.
— Скромность не всегда украшает человека… Не понимаю, чего ты прозябаешь в этой дыре.
— Тут мой дом, моя семья.
— Вот моя деревня, вот мой дом родной, — насмешливо продекламировал Владимир. — Вызубрено в первом классе?
— Не помню в каком.
— На Востоке про таких, как ты, говорят: дорогой бриллиант требует хорошей оправы.
— Это пошлое изречение. И ко мне не относится.
— За пошлость извини: хмель шумит в голове. Но я сказал искренне. Не веришь?
— Нет.
— Жаль. — Тут кончилась музыка. Владимира позвали к столу. Удаляясь от Ники, он оглянулся и с чувством добавил: — Очень жаль.
Покачиваясь на тонких, как палки, ногах, подвыпивший Славка подошел к Алексею и многозначительно выпалил:
— Опять два ноль… не в твою пользу… — И, подняв руку над головой, с упоением воскликнул, не обращаясь ни к кому: — Куль-тур-ра!.. — Подошел к столу, выпил рюмку вина, заорал во все горло: — Ур-ра хоз-зяину!..
— Славка, не безобразничай! — заметила Ника.
— Я благор-родно-о… куль-тур-рно… Два ноль… Поняла? Ничего ты не понимаешь, куропатка рыжая… Э-эх, бывают же люди!.. А мы?.. Серость… придорожные лопухи в пыли… И ты, Алёш, лопух…
Алексей дернул Славку за рукав, посадил на стул, пристыдил:
— Меня можешь унижать, но себя не унижай. Знай себе цену.
— Мне цена — одна… Славка туда, Славка сюда, Славка этак, Славка так. И за все — трудодень.
Тут послышалась веселая плясовая музыка, и в соседней комнате загремели раздвигаемые стулья.