— Ох ты, — прошептала она. А потом, будто одумавшись: — Ох, святый боже.
Боль в груди жжет, словно ногти вонзаются в кожу, вот забрезжил свет, а вот пламя свечи и пузырчатые, лоснящиеся обои из оберточной бумаги в номере старой гостиницы. Ее руки сразу стали вялыми от боли, припомнилось ему, и все же, плача, она продолжала тянуться к его руке. Теперь он понял, почему она тогда смеялась.
— Я люблю тебя, Кэлли.
— Мне не нужно было приходить, — сказала она. — Я сошла с ума.
— Я знаю, что ты чувствуешь, Кэлли. Я только хотел…
— Вовсе вы не знаете, что я чувствую. Дайте мне подумать.
Туман откуда только взялся, все вокруг затянуло туманом. Генри, облокотившись на руль, минут пять или шесть просидел в самом конце своей подъездной дорожки. Девушка, закутанная в старое армейское одеяло, сидела, обхватив колени, и дышала глубоко, как ребенок. Ее лицо было свинцово-серым в рамке окна. Фары машины всего на несколько дюймов ввинчивались в туман. Серые мглистые руки двигались над машиной и иногда, казалось, приподнимали ее и поворачивали в разные стороны, так что Генри не мог уже разобраться, а где же шоссе? Какой-то пьяница стучался у дверей «Привала» и кричал: «Генри! Эй, Генри! Вставай!» Генри не оглядывался. Где-то справа, далеко в горах, слышался вой машины. Кто-то, может быть, знакомый, вел ее на предельной скорости. Вот на склоне горы появился желтый свет, приблизился и вдруг, сменившись серо-черной тенью, мелькнул и исчез, его поглотил туман. Не сносить шоферу головы, если он будет закладывать такие виражи. Дуралей несчастный. Несчастный, нескладный, распущенный, жирный дуралей. Дыша неглубоко, чтобы так сильно не жгло в груди, Генри тихонько повел машину к 98-й миле — но на этот раз не вверх по склону, не к Никелевой горе, а все глубже в туман. Надо разбудить Фрэнка Уэлса с женой, и сразу вслед за тем — к доку Кейзи… хотя нет, к доку, наверное, утром; и на этот раз, слава господу, не как к врачу. Поскорее бы все провернуть, пока не чикнуло.
А впрочем, время есть. Может быть, перед ним еще годы. Целая новая жизнь. Однако все равно, с открытым окном ездить незачем. Когда окно открыто, трудней дышать. Нужно реально смотреть на вещи.
Он устал, он пропотел насквозь в плотном черном костюме.
(Никелевая гора. Вот где настоящая круча, а река холодная, пронизанная журчанием талых вод, сбегающих и падающих в нее с обрывистых берегов.)
Голова Кэлли опустилась ему на плечо, и от ее волос пахло юным и чистым. (А ведь он для смеха подначил меня, подумал Генри. Наверняка.) Как приятно чувствовать у себя на плече тяжесть ее головы; тяжесть, такую огромную, что еще чуть-чуть, и хрустнет кость.
II. ВЕНЧАНИЕ
Кэлли Уэлс стояла в комнате, смежной с гостиной; в обычное время здесь занимались шитьем. За ее спиной были закрыты обе двери. На ней было старинное валлийское подвенечное платье, но Кэлли, судя по всему, едва ли его замечала, просто стояла вот так, сложив руки и глядя в окно. Комната, погода, округлые голубые горы вдали — казалось, все прониклось той же тишиной, какую Кэлли ощущала в себе. Весь дом вокруг гудел, как улей, но Кэлли не замечала и этого.
Ей казалось, она впервые за много недель наконец-то осталась одна. Каждый раз она должна была что-то улаживать, принимать какие-то решения — куда поместить дядю Рассела и тетю Кейт (как-никак, они едут из Кливленда), что делать, если не поспеют к сроку заказанные в Ютике обручальные кольца, каким образом возить на репетицию тетю Анну, которая категорически отказалась ездить в грузовике дяди Гордона. Впрочем, едва ли прошло так уж много недель, их прошло никак не больше двух, потому что решено все было ровно две недели и три дня тому назад.
Отец вышел на кухню, моргая, как сова, придерживая рукой пижамные брюки, хмурый, злой как пес, а Генри церемонно произнес, держа ее за руку:
— Мистер Уэлс, я прошу разрешения на брак с вашей дочерью.
Кэлли сбоку покосилась на него и снова поняла, будто только что это открыла, какое искреннее восхищение он ей внушает, хотя некоторым кажется смешным, и ее охватил ужас от сознания, что ради нее он должен пройти через все это. Он мучительно стеснялся, да и трусил тоже, хотя был старше, чем ее отец. Он, несомненно, чувствовал себя таким же нелепым, как выглядел — здоровенный толстый увалень, на носу очки в стальной оправе, и уши прижаты так плотно, словно он всю жизнь носил тесную шапку.