Кэлли помотала головой:
— Я не могу этого выдержать, Генри.
И тут она опять закричала. Генри наклонился над ней, прижимая ее руку к своему животу, по щекам у него бежали слезы. Вошла сестра со шприцем, но Генри не отпустил руку Кэлли, а когда, сделав укол, сестра удалилась, Кэлли снова начала кричать. Генри напрягся, подхлестнутый этим криком, и вдруг заплакал навзрыд. Слезы принесли чувство освобожденности, словно он вырвался на свет из тесного сундука.
Через десять минут Кэлли совсем обезумела. Она кричала от того, что по коридору мимо двери провезли коляску, вскрикнула, когда зажгли верхний свет и в комнату вошел доктор, и снова закричала, когда Доктор взял ее за руку, чтобы пощупать пульс. Она так сдавила руку Генри, будто хотела ее расплющить.
— Я никогда ее такой не видел, — сказал Генри; не сказал, а заорал на доктора и на сестру. — Она не трусиха. Это ее убивает.
Доктор кивнул. Он сказал сестре:
— Приготовьте еще один шприц. — Сестра вышла. — Вы бы ушли отсюда, мистер Сомс.
Генри не пошевелился.
— Вам лучше уйти, — повторил доктор.
Вошла молоденькая сестра, и Костард сказал:
— Привезите сюда каталку, перевезем ее в родовую.
Сестра кивнула и посмотрела на Генри, потом вышла. Доктор осторожно отнял у него руку Кэлли. Кэлли снова закричала, приподнявшись на локтях, растянув в надсадном крике рот так, что он стал похож на плоский черный прямоугольник.
— Будьте вы прокляты, будьте прокляты! Генри, да помоги же мне! — Она скорчилась и сдвинула верхнюю простыню. Нижняя была в крови.
Доктор повернулся к Генри:
— Уйдите-ка лучше.
Генри попятился к двери. Кэлли хрипло закричала:
— Я тебя ненавижу. Мне на все наплевать. Я тебя ненавижу. Я люблю другого.
Он просидел в приемном покое пять часов. На коленях у него лежал журнал, на обложке изображены нижние ветви рождественской елки, под ними — этот же самый журнал, та же обложка, та же рождественская елка, журнал, елка, журнал, все уменьшаясь, уходят вглубь, будто в колодец шахты. Четыре часа подряд он слышал ее крики и сидел не двигаясь, зарывшись в ладони лицом. В перерывах между криками что-то бубнили голоса, но к нему никто не подходил. За окном посветлело, и ветер утих, и сменились с дежурства ночные сестры. Дневная сестра потрогала его за плечо и спросила:
— Кофе будете?
Он посмотрел на нее и, не поняв вопроса, кивнул. Он сказал:
— Моя жена… — Сестра вернулась с кофе, он стал отхлебывать, и у него немного прояснилось в голове.
— Она больше не кричит, — сказал он.
На мгновение ему стало радостно, легко; потом мелькнула смутная догадка, и через секунду, невидящим взглядом уставясь в журнал, он уже не сомневался: она умерла. От страшной мысли екнуло сердце.
— Она умерла, — прошептал он.
Сестра, посмеиваясь, сказала:
— Глупости.
Разговаривая и смеясь, вошли док Кейзи с Джорджем. Джордж нерешительно остановился у дверей. Генри встал и крикнул:
— Вас вызвали по телефону?
Джордж покачал головой, по-прежнему топчась в дверях.
— Меня — нет. Ребенок еще не родился?
— Она умерла. Мне кажется, Кэлли умерла.
Док Кейзи на мгновение остолбенел.
— Вздор собачий. Ведь не совсем же они идиоты.
Генри затряс головой и потянул себя за руку сильно, до боли.
— Сорок восемь часов длились схватки, потом кровотечение. Я не знаю. Я думаю…
— Чушь, — сказал док Кейзи. Он яростно скосил глаза на Генри, но все-таки резко повернулся и направился к двойным дверям. Назад он не пришел.
Джордж вдруг сказал:
— Нам с тобой надо позавтракать. Пойдем-ка.
Генри довольно неуверенно держался на ногах, у него занемели зад и ляжки; он помедлил, но все же пошел за пальто. Джордж подхватил его за локоть, и они направились к дверям, вышли на мороз, спустились по ступенькам. От блеска снега — на газоне, на ветках, на крышах — у Генри заломило глаза. На миг показалось, что стронулось, поплыло окружающее их кольцо гор; потом горы снова остановились — бело-синие, неподвижные, как всегда. Джордж проскользнул на свое место за рулем и включил зажигание. Мотор взревел, кабина затряслась, и, глядя в щель между досками в полу кабины, Генри видел неподвижный, мягкий, рыхлый снег. Джордж протянул руку к рычагу скоростей, включил первую, потом третью скорость и быстро схватился за руль.
— Генри, ты совсем уморился, — сказал он. — Если эта история кого-то прикончит, то тебя. — И потом добавил: — Или меня. — Он засмеялся.
Мог бы родиться мальчик, подумал Генри. Мальчик, вроде Джорджа, родится несчастливым на свет, вырастет и сразу же осиротеет, и пойдет в армию, и чуть не погубит себя из-за шестнадцатилетней японской девчонки, да к тому же проститутки, так, во всяком случае, сказал Лу Миллет, а после этого возвратится домой и, втягиваясь помаленьку, станет вкалывать на ферме, на развалюхе ферме с развалюхами машинами, и она мало-помалу слопает его живьем, руки, ноги, а там, глядишь, и сердце, если от сердца хоть что-то останется. Назвали бы его Джеймсом.
Генри сказал:
— Если Кэлли умерла… — Он вдруг понял, что больше в это не верит. Он перестал думать о том, что она может умереть, едва увидев Джорджа с доком Кейзи. На сердце у него полегчало, но потом он снова забеспокоился. Зря он уехал. В любую минуту там могут за ним прийти.
Джордж сказал:
— А ну тебя к чертям. У тебя родится парнишка со здоровенным ртом, вроде мамашиного; плечища у него вымахают в три фута, и он такого жару задаст фермерским девкам, что какой-нибудь там Фройнд рядом с ним покажется евнухом.
Генри торопливо глотнул воздух и задержал дыхание. Но оказалось, Джордж и сам ошарашен тем, что сорвалось у него с языка, он даже не отважился на объяснение, чтобы Генри не понял его превратно. Генри задумался, что бы такое сказать. Он глядел, как мелькает в щели между досками коричневый снег мостовой.
Джордж остановился у погребка Лероя, они вылезли из кабины и, спустившись по обледенелым ступенькам, вошли. В погребке было душно, пахло салом. Народу прорва, несколько женщин, но в основном старики, каждое утро приходившие сюда завтракать из своих домов, меблированных комнат, мансард. По обе стороны зала помещались зеркала, из-за этого погребок казался бесконечным. Генри снова подумал, сколько же это на свете людей — человек пятнадцать-двадцать здесь; в городе — десять тысяч, еще шесть тысяч в Атенсвилле; в Олбани, в Ютике и того больше… ум за разум заходит.
— Вот сидят они себе и горя не знают, — сказал он, — а моя бедняжка Кэлли…
Джордж прошел в кабину, глядя себе под ноги, потом усмехнулся и проговорил:
— Черт те что, мура какая-то… люди, лошади, кошки.
Генри кивнул, не вполне понимая, о чем он говорит.
Он вспомнил кровь на простыне.
Джордж поглядел на него и протянул ему сигарету. Он сказал, словно хотел переменить тему:
— Ты только посмотри, как они все тут уютно устроились.
Генри, хмурясь, огляделся. Он увидел старика с бакенбардами, морщинистой шеей и большой голубоватой шишкой на виске. Рядом с ним за столиком сидел молодой человек, уткнувшийся носом в газету.
Генри сказал:
— Ты ведь, наверное, не помнишь моего отца?
— Смутно, — отозвался Джордж. — Я тогда был еще маленький.
Генри всем телом подался вперед, сложил на коленях ладони и опять взглянул на юношу с газетой.
— Он с птицами разговаривал, со всякими, какие только есть. Они расхаживали у него по плечам, словно он не человек, а дерево. Самый толстый человек на свете. Триста семьдесят фунтов. Это его в конце концов и прикончило.
Джордж молча слушал.
— Он был как гора. Ходил с тростью в два дюйма толщиной. Помню, вечерами он читал стихи. Читает, бывало, и плачет.
— Говорят, он был очень хороший человек, — сказал Джордж.
Генри кивнул, потом медленно покачал головой.
— Как гора. Господи, да видел бы ты только, в каком гробу его похоронили. Нечто уму непостижимое, а не гроб. Я думаю, он весил фунтов шестьсот вместе с покойником.
Джордж разглядывал старика с шишкой на виске. За его спиной сидела женщина с подведенными бровями, напудренным лицом и грубыми руками. С ней был мальчик, вероятно, лет тринадцати, близорукий, ухмыляющийся, со скошенным подбородком. Он был похож на мать, уже вошел в ту же колею. Может быть, и все так, подумал Генри. Сухопарая и жилистая ночная сестра, любящая самолично принимать младенцев, живых или мертвых, тоже кому-то приходится дочкой. И Костард, узкоплечий, носки врозь, с брюшком, обтянутым жилеткой, и у него есть дети, он говорил. Генри потряс головой.