Сам того не замечая, он пододвинулся к окну и вглядывался, наклонившись, не ощущая больше комнаты за своей спиной. Есть такая игра, детская игра — нужно выстроить в ряд костяшки домино и толкнуть крайнюю, и все они со стуком повалятся одна за другой. Если одна из костяшек стоит не в ряду, то она так и останется, когда другие повалились, так и останется стоять торчком, будто узкая старинная надгробная плита, — одна-одинешенька на ветру, и торчать ей так до Судного дня.
Генри долго еще простоял, глядя в окно; потом, дыша неглубоко, чтобы унять боль в сердце, он повернулся и пошел в спальню.
IV. ВЕЩИ
Генри и Кэлли вышли проводить его на крыльцо. Кэлли, накинув на плечи теплый платок, связанный из зеленых ниток трех разных оттенков, держала завернутого в желтое одеяльце ребенка и махала вслед машине свободной рукой, а Генри, похожий на лысеющего, поднявшегося на задние лапы медведя, стоял с ней рядом и чуть позади, положив ей на плечо переднюю лапу, и тоже махал ему вслед. По другую сторону от Кэлли лежал пес. На крыльце горела лампа — дешевая имитация каретного фонаря, — свет к тому же падал из окон гостиной, и фигуры тех, кто стоял на крыльце, были как бы окружены ореолом, их очертания казались светлее лиц. Перед крыльцом и слева от крыльца на росистый, недавно подстриженный газон падали из окон и открытой двери косые полосы света; на маленькие остроконечные крокусы под окном тоже падал слабый свет; освещены были, хотя слабее, и заскорузлые стволы, и нижние ветви лиственниц вдоль подъездной дороги, выложенной желтыми камешками. Верхушки лиственниц вырисовывались темными силуэтами, такими же черными, как гора или фронтон крыши; а позади них раскинулось усеянное звездами бездонное небо. Ну просто реклама страховой конторы из «Сатердей ивнинг пост». Им можно было позавидовать.
У выезда на шоссе Джорджу пришлось остановиться; он снял с руля единственную руку и переключил скорость, одновременно надавив на тормоз ногой, так что грузовичок чуть не врезался носом в землю. С юга шла какая-то машина. Он оглянулся — Генри и Кэлли входили в дом, а пес поднялся и стоял с видом не враждебным и не дружелюбным — просто деловитым; так стоят пастухи, мирно наблюдая за стадом. Свет на крыльце зажегся и погас — это послала ему прощальный привет Кэлли — и больше уж не загорался. Почти в то же мгновение фары едущей по шоссе машины метнулись к нему в бешеном вираже и увильнули в сторону на волосок от катастрофы. В машине горел свет, и Джордж успел разглядеть пьяных парней, издевательские ухмылки на их лицах. «Чертовы психи, сволота», — подумал он и сквозь гулкие удары сердца все еще слышал, как будто застопорилось время, неожиданно взревевший мотор, свист ветра, скрежет сносившегося коленчатого вала. Машина нырнула вниз, пронеслась мимо «Привала» и стала взбираться на противоположный склон. Через несколько секунд они скрылись за гребнем горы, и ночь опустела. Джордж выехал на магистраль, поставив на акселератор дрожащую правую ногу. И пошла насмарку вся прелесть ночи — его снова одолели мысли об убийстве.
Об убийстве ему рассказал Генри. Он слышал по радио.
— Это на Никелевой горе случилось, не более десяти миль отсюда, — рассказывал он. — Старик какой-то. Называли имя, но я забыл. Кажется, он вернулся домой, а его уже там поджидали. Ударили по голове трубой. В общем, как я понял, забили его до смерти, страшно было смотреть.
Кэлли сидела, держа на коленях ребенка. Волосы ее блестели под светом лампы. Ребенок спал, обхватив пальчиками палец матери, но она по-прежнему что-то ему напевала.
Джордж спросил:
— Узнали уже, кто это сделал? — Он представил себе собственный дом, такой уединенный и, должно быть, заманчивый для воров и всякого хулиганья, — высокий старинный кирпичный дом, окруженный верандой, со сводчатыми окнами, с громоотводами, куполами и выходящей на шоссе старомодной вышкой, похожей на силосную башню.
— Нет, не узнали еще, — ответил Генри. — Мало ли кто это мог быть. В этих старых домах на отшибе еще не такое бывает.
(«Лежать», — сказала Кэлли. Пес, похожий на черно-серого льва, снова опустился к ногам хозяйки, положив на передние лапы широкую морду, подняв уши, скорбно глядя на нее. Он вздохнул.)
Джордж, разговаривая, вертел в руке ложку. Из свадебных подарков. Столовый посеребренный набор. Джордж огорчался, что они польстились на такую дешевку, ведь они его друзья, ему неприятно видеть всякий хлам у своих друзей в доме. Кэлли выбрала его, конечно, из «практических соображений», не думая о том, что с течением времени ложки и вилки исцарапаются, износятся и что вообще нет нужды жмотничать и трястись над каждым центом, когда выходишь замуж за старого холостяка, который столько лет жил один и ничего на себя не тратил. Самое главное, в них и весу-то нет никакого: держишь в руке такую ложку и совсем не ощущаешь ее тяжести. Хорошую вещь возьмешь, так уж никаких сомнений. А у них все вещи такие… кроме массивных старинных подсвечников из чистого серебра (стоят неизвестно зачем, без свечей, на крышке пианолы), да разве что кружевных салфеточек, подаренных Кэлли теткой Мэй, да нескольких шерстяных платков. Впрочем, если людям наплевать на это, значит, наплевать, вот так-то вот. Только Генри ведь не наплевать, уж он-то знает. Почему Генри позволил ей так распорядиться? Джордж вдруг выпалил:
— Я думаю, воры.
Генри пожал плечами.
— Неизвестно пока. Может, и воры. А может быть, и хулиганы или бродяги.
— Господи боже, — сказал Джордж. Джорджу нередко приходило в голову, что к нему могут нагрянуть грабители. Он не был паникером, просто в доме у него и в самом деле много хороших вещей, есть такие, которые уже добрых два столетия принадлежат их семье, — одному богу известно, сколько они могут теперь стоить, а кое-что время от времени приобретал он сам в Ютике в антикварных магазинчиках; на аукционах то здесь, то там; у букинистов. Билл Келси ему как-то посоветовал открыть магазин.
(— У тебя тут столько всякого старья, на двадцать домов хватит, — сказал он.
— Да, порядочно, — согласился Джордж, — а в других комнатах и того больше; кое-что лежит даже в сарае. Там не сыро: я обклеил стены водоотталкивающими обоями. — Он распахнул дверь в комнату, которая прежде служила спальней его матери, и сделал шаг назад, чтобы Билл Келси смог взглянуть.
— Боже, смилуйся над нами, — сказал Билл, — что же это у тебя такое?
— «Национальная география», — ответил он с усмешкой, — полный комплект. А вот там, в углу — карты. Тридцать семь, не больше и не меньше. Гравированные. — Там было много и других журналов: «Еженедельник филателиста», «Техасский любитель оружия», «Американский стрелок».
— Да на кой они тебе сдались? — Весь вид Келси выражал недоумение, почтительное, конечно, но все же недоумение. Он глядел во все глаза, вытянув шею, зацепив большие пальцы за лямки комбинезона.
Джордж ответил насмешливо, прикрывая дверь:
— На кой сдались? Вот зайду иной раз, рукой потрогаю, — и подмигнул. Но он ответил правду. Величайшей радостью в его жизни было просто брать их в руки, зная, что они принадлежат ему, что они ограждены от варваров, которые вырезают из великолепных антикварных изданий, вроде его иллюстрированного Гёте, картинки с копиями старинных гравюр по дереву или обрезают кентуккийские пистолеты ручной работы и приваривают к ним современные прицелы. В горке грушевого дерева, на которую он наткнулся в Гудвиле, он держит девять оригинальных губных гармоник в деревянных футлярах, строгих и элегантных, как гробы. Дорого когда-то заплатили за эти штучки. Каждый штришок на редкость затейливого узора выгравирован рукой близорукого старого немца, серебряных дел мастера, умершего больше ста лет тому назад.
— Ух ты, сколько всякого насобирал тут! — сказал Билл Келси.
Джордж кивнул, не улыбаясь.
Билл Келси склонил набок голову, рассматривая колонну винтовой лестницы, и произнес:
— Интересно, можно что-нибудь выручить за тот хлам, что у меня на чердаке?
— Почему бы нет, — сказал Джордж; от волнения у него сперло в груди. — Давай как-нибудь сходим, поглядим.)