— Вот дьявол! — шепотом воскликнул я, когда у меня окончательно открылись глаза. — Вот полоумный наглец, будь он проклят!
Конечно, Уилкинс все знал, он, видно, много лет страдал от Флинтова ледяного презрения и ненавидел его люто. И теперь наконец поквитался с ним, поразил его в самое сердце — если оно у старика еще есть, — овладев бедняжкой Мирандой.
Но Уилкинс сказал:
— Дьявол? Не смешите меня. Жалкий смертный раб и бедный доверчивый простофиля, вот кто таков старик Флинт. Всю жизнь его манила святость, которая превыше магии. В погоне за ней он и заехал в эти широты, в район Невидимых островов. О да, он обладает редкой силой, спорить не приходится, и цинизмом высшей пробы, могу заверить по собственному долгому опыту. — Он усмехнулся. — У него были подозрения, что все это сфабриковано, и отчасти его привел сюда профессиональный интерес. Мол, если его кто-то водит за нос, гордость требует от него выследить, кто это. Но в глубине души он все-таки поверил, сэр. Факт. Он простодушный и увлекающийся, как бывают лишь величайшие из магов. «Не всему же на свете быть пустой иллюзией!» — кричал он. И порабощал людей чудесами своей балаганной религии («Дух Хайрема Биллингса, говори!» Ха-ха!), но в конце концов религия его и погубила.
Он подмигнул мне.
— Флинт убил капитана еще до того, как мы погрузились на корабль. И бедную дурочку — капитанскую дочку тоже. Я ему помогал, само собой; помогал к тогда, когда кое-кто из команды разобрался, в чем дело, упокой, господи, их души.
И Уилкинс приготовился нажать спуск и покончить счеты с жизнью — не имея к тому совершенно никаких причин, насколько я мог судить. Как ни мало я ему симпатизировал, мне стало жутко, я облился потом. Мысль моя лихорадочно заработала, и я поспешил задать ему вопрос: «Уилкинс, где он сейчас? Где слепец, где Флинт?» Я вспомнил, что об этом же спрашивала Миранда в каюте: «Где Иеремия?» — даже в страхе не выдавая, кто он на самом деле. Хитрее хитрого, обман на обмане.
— Слепец, ты считаешь? — говорил Уилкинс. — Ты еще увидишь, кто слепец. Передай ему, что я работал до последнего вздоха. Верный ассистент, производитель эффектов. Может ли человек слиться со вселенной, разрушить преграду нашей греховности? Немыслимо, скажешь ты. Однако смотри: а вдруг у меня получится?
— Нельзя стреляй! — крикнул Нгуги и бросился к нему, но не успел. Лицо Уилкинса разбилось, темная кровь выступила под кумачовым платком, и все было кончено, а эхо выстрела еще гудело оглушающе у нас в ушах. Трагедия «Иерусалима» завершилась — или только началась. Я вдруг почувствовал, что вижу какие-то вещи далеко-далеко, как те деревья. У себя в каюте Миранда села на койке в вечном полусумраке высоких широт, думая и зная, как и все мы, заносчивые безумцы, что во всем случившемся повинна она, — и закричала, и крик этот, подобно удару грома, обрушился на нас с вышины, и мы подняли глаза, холодея. А в далеком Нантакете два хитроумных старца, два шутника, вдруг вздрогнули и посерели лицом, но в следующее мгновение уже сами не знали, что заставило их вздрогнуть. «Ваш ход», — сказал Тобиас Кук, хоть вовсе не был в этом убежден, и, хмурясь, уставился на доску со старыми, облезлыми фигурами, черными, как полночь, и красными, как кровь.
А Уилкинс лежал мертвый в луже крови у ног им же созданной куклы-автомата с размозженной головой, и над ними на переборке виднелся грубо, но витиевато вырезанный памятник некоему смертному, давно уже расставшемуся с жизнью, слившемуся, как написано в Тибетской книге, с вселенной и навечно уволенному от Порядка (этого неприятного понятия): вензель «А. Г. П.». Мы подняли тело Уилкинса и спустили за борт.
А ветра не было. Восемнадцатый день стоял необъяснимый штиль. Запахи земли окружали нас со всех сторон. Мы ждали перемены, любой перемены. Даже мальштрем, о котором мы все слыхали, был бы лучше этого нескончаемого висения на одном месте. Что до Флинта, то его мы напрасно разыскивали по всему судну. Мы не смели надеяться, что он нашел способ покинуть нас — желательно способ Уилкинса или Каскивы. Однако следов его пребывания на судне не было видно, и в камбуз за сухарями тоже никто не наведывался. При всем том на душе у нас было неспокойно. Я был убежден теперь, что Миранда не просто погружена в сон, если понимать сон в прямом смысле слова. Она прислушивалась. А к чему ей было прислушиваться, как не к шагам Флинта? Мы снова и снова обшаривали судно от клотиков до киля. Ни следа. Беспокойство нас не покидало.
Так вот, на восемнадцатый день штиля мы с черным Нгуги стояли на палубе и слушали, не идет ли ветер. Планы наши определились. Мы ляжем на курс к дому — если ничего не случится, — как только о нас вспомнит небо. Вокруг нас кольцом поблескивали айсберги, и вода полнилась какой-то странной хоральной музыкой, подобной пению потонувших ангелов.
— Киты, — сказал Нгуги.
Он наклонил голову к плечу, как любитель симфонической музыки на концерте.
— Хорошо поют, — продолжал Нгуги. — Кто не слышал, не поверит. У них много песен. На разные голоса. Для них петь — что дышать. Как для негров. А иногда как для белых.
Корабль весь звучал, точно тело скрипки.
— О чем они поют?
— О радости, — ответил он. — О печали.
Я поглядел на него сбоку.
— Как же ты можешь их убивать?
Он потер верхнюю губу, словно этот вопрос и раньше уже его тревожил, и растерянно улыбнулся.
— А как к ним иначе подойдешь? За все надо дорого платить в этом мире.
Я поневоле вспомнил «Лигейю» мистера По.
Мы стали слушать вместе. Сколько тут чего ни написано, а может, и наврано про этот корабль абсурдов, но что киты пели — это чистая правда. Пели друг для друга, ну и для нас тоже. С другой стороны, правда и то, что на реях сидели большие белые птицы. Они были проницаемы для взгляда. Какое-то слово тянуло меня за край сознания, звало вспомнить его. Нгуги вдруг тронул меня за плечо. В то же мгновение я и сам почуял запах гари. Пожар.
Мы ринулись к мачтам, но Миранда опередила нас — запалила вторую свечу во славу «великой цели» своего отца, во славу Смерти, или Абсолютного Видения среди Невидимых островов. На ней было все то же изорванное в клочья платье, в прорехи виднелись ужасные ссадины и кровоподтеки. Она двигалась словно одурманенная, словно во сне — быть может, работая в этом последнем жестоком фокусе по телепатическому приказу Флинта. Нгуги схватил ее за руки и тут же по-детски вскрикнул — она царапалась и кусалась. Он швырнул ее на палубу — послышался стук костей о доски. Паруса на фок-мачте и натянутый грот были сплошными полотнищами желтого пламени.
— Паруса долой! — закричал я. — Надо спасти мачты и реи, не то не видать нам Нантакета!
А языки пламени уже бежали вверх по снастям, пережигая канаты, стаей гиббонов перескакивая с реи на рею, обугленные паруса провисали и опадали на палубу. Доберись огонь до наших трюмов, загруженных маслом и воском, и жить нам осталось бы секунды три. Сквозь рев огня кричать и приказывать было бесполезно. Но люди сами все знали. Кто год проплавал на судне, полном масла, понимает, что́ может наделать одна-единственная искра. И они ринулись вверх по мачтам, безначальные мои матросы, и работали голыми, черными руками (все топоры были заперты в трюме), и лишь только горящий парус обрушивался вниз, как тут же за борт в ледяную воду прыгало несколько человек и отплывало с ним подальше от судна. И вот уже наши мачты остались голые, болтаясь, свисают с них отвязанные, оборванные канаты, дымится стоячий такелаж.
— Женщина! — проговорил Нгуги, и светлые слезы сверкнули у него на щеках. — Найдем другие паруса.
Все тут же бросились искать, из чего бы можно было сшить новые паруса, но и шагу не успели ступить, как прогремел властный голос: «Стоять всем на местах!» Как один человек, обернулись мы на этот голос, и на возвышении юта, где только что никого не было, увидели Лютера Флинта во всем его зловещем сатанинском блеске. Вид у него был такой же, как в театральные времена: высокий, победный, лоснящийся цилиндр трубой, великолепный фрак, руки раскинуты, как у дирижера перед оркестром, — только волосы вздыблены, точно гребень петуха, и голова белым-бела, как снег.
— Хватайте его! — крикнул я. — Хватайте, пока не поздно!
Но было уже поздно.
— Апчерча на мушку, ребята! — командует старый Флинт, и у меня за левым плечом раздается голос не кого иного, как Свами Хавананды, то бишь Уилкинса, которого мы похоронили в морской пучине: «Он на мушке, сэр», — и раскатывается злобный хохот, жутче которого нет ничего на свете. У меня дух перехватило.