- А мне еще показалось, когда тебя в гроб заколачивал, будто бы вздохнул или возрыдал ты. Это ж я тебя упаковывал. А как взыграли погребальные погремушки - музыка, то, сё - тоже было всплакнул. Жалко ведь провожать товарища.
- А что ж не довел до общественности?
- Думал, почудилось. Да я тебя на два гвоздя и забил-то всего.
- Ладно, Мотня-Дай-Огня. Организуй пока стол на семь-восемь персон, я сейчас.
Он вышел в сени. Пришельцы были на месте, даже поз не сменили, в которых, войдя, замерли несколько минут назад. Лиц они не показывали. Один все еще висел на плечах, как пьяный или больной. Балахоны источали стойкую вонь.
- Давайте пока что вниз, ребята, - сказал Антон, поморщившись на этот их запах.
Вход в полуподвальную комнату вел из сеней. Нужно было спуститься на десяток ступеней в проем, огражденный перилами. Там было небольшое пространство вроде прихожей, дверь. За дверью - просторное помещение без внутренних перегородок, в шесть небольших окон. Стены выполняли роль фундамента для верхней жилой части, вдоль них были проброшены трубы отопления, имелась раковина, вода. Мебель кое-какая наличествовала, так что можно было сносно существовать, если смахнуть с нее пыль.
- Располагайтесь, - сказал Антон.
- Слава теплу и свету, - сказал тот из пришельцев, что на кладбище заговорил с ним первым, но теперь уже менее прогорклым голосом. - Обогреемся, отдохнем...
- Сейчас стол нам накроют. Есть, наверное, хотите?
- Хотим, но не можем пока.
- Ну, как можете и хотите. Импотенты... - хмыкнул Антон. - Стукните по трубе, если что.
Он поднялся наверх.
- А я тут дом решил постеречь эту ночь от набегов. До полуночи перли, пока водка не кончилась. Наколбасить вам огурцов? Парниковые. Куры есть, - хлопотал хлебосольный Мотнев.
- Колбась. Только они не поднимутся. Сыты, мол. Черт, эти туфли мне невтерпеж, - сказал Антон, присаживаясь и освобождаясь от обуви.
- Первый раз слышу, чтоб туфли жали жмуру.
- Ты, Мотя, не умничай. Я не умер, я замер на время. Ты еще не знаешь, каков я умерший. - Опустевшая обувь осталась под стулом. Хозяин встал и прошелся по комнате, разминая отекшие ноги. - Носки протер, пока дошел. Или дырявые на меня надели?
- Не я обряжал. А мы уж прямиком записали тебя в рай. Уж больно ты вид имел неодушевленный. Ни дыханья, ни сердцебиенья не было.
- Да какой там рай, Мотя. Пародия на парадиз. А главное денег в их парадизе нет. Только орлы и решки. На орлы чего хочешь можно приобрести. А на решки - только от плетей откупиться можно. Так что и не парадиз это вовсе, а как бы вместе: и рай, и ад.
- Страшно там? В сравненьи со здешним существованием?
- Одинаково. Все равно, что поменять Аид на Гадес. Не так страшно, как смешно. - Он покрутил стопой. - Очнулся - ни зги. Глухо, как в танке. Ты в танке не был? А я танкист. Однако сразу допёр, где я. Поворочался туда-сюда: гроб комфортабельный. Понял, что помер. Но не паникую. Только ссать хочу, как из пушки. Крышку толкнул - не колышется. Ну, думаю, утрамбовали меня от души. И холодно: два метра все-таки от поверхности. Но покуда толкался, вспотел. Хорошо, стамеску нашел, ты, наверное, из кармана в гроб ее выронил, когда убивался по мне, с ее помощью и расковырял крышку. Однако, если бы не подземный толчок, ни за что б мне не выбраться. А тут - словно вытолкнуло из земли вон.
- А эти? Откуда? Тоже вытряхнуло?
- Ну да. В непосредственной последовательности за мной. Да ты не расстраивайся, шучу. Я их по дороге нагнал. Шофер с 'КамАЗа' ссадил на окраине. Попросились переночевать. Деваться-то им в этот час некуда. А то и поживут пускай неделю-другую за отдельную плату. У них к местным жителям вопросы есть.
- А чего в балахонах-то?
- Маньяки, наверное.
- И пахнут землей.
- Совет тебе с того света: лишних вопросов не задавай.
Он еще прошелся по комнате, то напевая про шар голубой, то бормоча: И я умру, и в третий день восстану, и как сплавляют по реке плоты...
- Стихи? Ты ж раньше не знал этого.
- Я много чего теперь знаю, Мотнёв. - Антон потянулся от полноты чувств, от избытка радости. - Дай, думаю, явлюсь, бабу обрадую. Как с зимовья вернулся. Водочка, телевизор, баба. И другие блага цивилизации.
- Где ты бабу увидал?
- Про бабу я так. Была?
- Наведывалась. И телевизора нет. И водочки. Всё взахлёб выпили. Осталось на два раза икнуть. Надо б усилить порцию. Чтоб закрепить это событие.
- Денег, говорю, нет. Только решки.
- Заначку, может быть, приберег?
- Осталось где-то на черный день. На твое, Мотя, счастье не успел ею воспользоваться.
Минуту спустя в сапоге, стоявшем у изголовья кровати, действительно бала найдена початая бутылка водки. Разлили ее на два стакана. Чокнулись.
- С возвращеньицем.
Мотнёв немедленно выпил, Антон же отставил стакан.
- Нет, что-то водка мне не идет.
- А может, к лучшему, - жизнерадостно сказал Мотнёв. - Может, самое время отказаться от этой потребности. Я б и сам отказался, да нельзя мне без этого. Трудное детство, тяжелое место жительства. Уж приму этот грех на грудь.
- Ты пей. А я за тобой закусывать буду, - сказал Антон, разлучая курицу с ее ногой.
- Язва у меня от этих яств. От куриц этих, хотя и считается, что диетические. Так что я много не ем. И мало не пью.
- А у меня и грыжа, и язва прошла.
Внизу по трубе - несколько раз, с паузами в пару секунд - стукнули.
- Паяльник просят, - как-то сразу догадался Антон. - Где у меня паяльник?
Мотнев поперхнулся. Но сказал, пересилив спазм:
- В тумбочке. Где раньше телевизор стоял. Все твои прижизненные принадлежности в целости. Слышь, - продолжал он, когда Антон, вернувшись из подвала, вновь устроился за столом, - тут болтают про тебя всякое. Будто и умер ты вовсе не сам. Мол, пытали тебя паяльником, а ты не выдержал и скончался. И рукав оторвали тебе покойники.
- Хоть ты-то, Мотнёв, не болтай. Этими версиями только старух до глубоких обмороков доводить. Это я после литра спирта летаргически спал. Так что все это нетрезвое недоразумение. А еще, если хочешь знать, Мотнёв, чтобы вовсе не умереть, надо заранее прикинуться мертвым. А рукав - за черемуху зацепил. Ты пей.
Мотнёв - на этот раз с деланной неохотой, словно туземный царек, которого насильно спаивают враги престола - принял нетронутый Антоном стакан, двухсотграммовый, шестнадцатигранный.
- С возвращеньицем, - повторил он предыдущий тост.
- Дерзать надо, Мотя. Дерзать, - говорил Антон, налегая на курицу. - Жил - дрожал, умирал - дрожал, на кой же хрен тебя Бог рожал?
- Да...Если бы трезвость посмела, если б нетрезвость могла, - сказал Мотнев. Граммы, помноженные на градусы, делали его речь всё менее внятной. - А я уж думал, вышел ты к финишу, занял там теплое место и для меня. Я и телеграмму дяде твоему отбил. Но он не успел, видимо.
- Дяде? Да, развеселое воскресеньице. А туда, Мотя, даже самый последний успеет. А хорошо смеется тот, кто умирает последний.
Дом напротив проснулся, открыл глаза. Час уже был шестой, светало. Солнце, взломав темницу, взбиралось на горизонт.
- Так что ты про телеграмму? - спросил Антон.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Телеграмма, полученная мной суток трое назад, привела бы в восторг филологию. Семиотика вкупе с семантикой долго грызли бы карандаши, добиваясь ясности. Телеграмма ввергала в скорбь, будила воображение, в тупик ставила и меня, и всех, кому я ее показал. Но только не телеграфистку города Съёмска, которая приняла подписанный неким Мотнёвым бланк. Впрочем, если оплачено, почему б и не принять, пожав плечами для очистки совести.
'Умер в запое запое запое племянник Антон рукав отхватили покойники нах паяльник находится зпт в тумбочке им ими и пытан тчк король не узнал на монете свой профиль чеканщик казнен тчк с вас 400 ибо доски мои за гроб по гроб жизни Мотнев'
Тройной запой указывал на продолжительность мероприятия и, как хотите, звучал, словно запев. Или бодрый рефрен, отчего и глаголу умер как-то не верилось. Фраза про короля явно выхвачена из другого текста и с паяльниками и покойниками не сочеталась смыслом никак.