В первых числах декабря 1509 года он прибывает в Верону. Конечно, императора там нет. Одни говорили, что он отправился в Инсбрук, другие — что в Аугсбург, где должен собраться сейм, скорее всего для того, чтобы весной вновь начать военные действия. Воюющие стороны смотрят друг на друга, как фаянсовые собаки: «Вот два монарха, один из которых мог бы воевать, но не хочет, а другой хотел бы что-либо предпринять, но не может».
Никколо убивает время, продолжая свои «рифмованные жалобы» — вторую часть «Деченнали», пишет письма друзьям и в обмен на любовные тайны Луиджи Гвиччардини рассказывает тому историю, в которую он попал из-за «нехватки супружеских ласк». Это приключение, реалистичность и непристойность которого Макиавелли усиливает для того, чтобы доставить удовольствие адресату, биограф может использовать только для того, чтобы подчеркнуть талант Макиавелли, соперничающий с талантом Банделло[62], талант, который искупает то, что во всем, касавшемся супружеской верности, Макиавелли был всего лишь обыкновенным человеком.
В середине декабря, потому что ему нечего было делать в Вероне, Никколо вернулся в Мантую, где стал дожидаться приказаний новых приоров. Каждое очередное изменение состава правительства всегда и везде ведет к новым распоряжениям и установкам. Прежние приоры назначили возвращение Макиавелли на время, когда император покинет Италию. Новые, быть может, прикажут следовать за Максимилианом в Германию, чего Никколо очень опасается. Он не испытывает ни малейшего желания снова оказаться на «затерянном острове», как во время посольства с Веттори, потому что — он это знает по опыту и предупреждает об этом Флоренцию — император опять поместит его в какую-нибудь глушь. Максимилиан не любит, когда при его дворе рыщут агенты — и даже послы — иностранных держав, которые все являются осведомителями, чтобы не сказать — шпионами. Таким образом, пребывание его там будет совершенно бесполезно. Чтобы окончательно обескуражить Синьорию, Никколо заговорил о деньгах; ему их потребуется много, поскольку «в этих странах не у кого занять ни гроша».
Маневр удался, и Макиавелли разрешено вернуться во Флоренцию. Но разрешение на отъезд совпало по времени с тревожным письмом от Бьяджо Буонаккорси: пусть Никколо остается там, где находится! Ни за что на свете ему нельзя появляться во Флоренции, прежде чем не погаснет костер, который разожгли для него его враги! Никколо, должно быть, читал и перечитывал те строки письма Бьяджо, в которых шла речь о возможной гражданской смерти Макиавелли: «Завтра будет неделя, как тщательно закутанный неизвестный явился в сопровождении двух свидетелей к нотариусу консерваторов и передал ему уведомление — с требованием передать его властям, — в котором говорилось, что, будучи рожденным от отца и т. д., вы никоим образом не можете занимать ту должность, которую занимаете сейчас, и т. д.».
Надо думать, Бьяджо не было нужды выражаться более ясно для того, чтобы быть понятым. Это «и т. д.» не скрывало того, что было бы для Никколо тяжким откровением: он знал, о чем идет речь.
Биограф Маниовелли Томмазини делает из этого стыдливого «и т. д.» вывод о том, что тот был незаконнорожденным, и этой версии придерживается большое число исследователей. Более скептически относившиеся к источнику, из которого почерпнул свои сведения Томмазини, думают, что Бернардо Макиавелли просто был несостоятельным должником коммуны. Это было в принципе «неисправимым изъяном» всякого, кто претендовал на административную должность. Но только в принципе, поскольку, по словам того же Бьяджо, которого, кажется, больше пугала шумиха, чем исход дела, такой прецедент уже был и «закон на стороне Макиавелли настолько, насколько это возможно».
Много шума из ничего. Никколо нисколько не встревожен тем, что, по словам Бьяджо, говорят и трубят о нем и обсуждают даже в борделях. Он возвращается во Флоренцию 2 января 1510 года и, как обычно, является в Палаццо Веккьо, где никто, похоже, не встревожен.
62