В тот самый момент, когда Макиавелли после стольких лет, проведенных на «галерах», готовился ступить на берег, почва в Италии задрожала в преддверии нового землетрясения, которое могло поглотить и Рим. О том, что его восстановили в гражданских правах, Никколо узнал в Венеции, куда отправился опять-таки за счет цеха торговцев шерстью, чтобы добиться возмещения убытков молодым флорентийским купцам, ограбленным, избитым и изнасилованным по пути из Леванта. Поговаривали, что своим прощением он был обязан Барбере и ее влиянию в политических кругах. Те, кто были призваны отделять добрые зерна от медичейских плевел, закрыли глаза на его прошлое, и его имя вновь попало в «мошну», из которой жребий — под тщательным присмотром! — вынимал имена всех более или менее важных магистратов. Что до собственной мошны Никколо, то по Флоренции распространился слух, что она чудесным образом наполнилась полновесными дукатами, выигранными в венецианскую лотерею: большой куш. За одну ночь он получил больше, чем за тридцать лет, проведенных на службе в Канцелярии! Так это было или нет — неизвестно, но пока флорентийский свет развлекался подобными сплетнями, в Канцелярии говорили о другом: Карл V будто бы собирается освободить из плена Франциска I.
Никколо не мог этому поверить и в длинных письмах друзьям делился с ними своими сомнениями: «Если император желает стать dominus rerum (хозяином положения. — К. Ж.), он никогда не отпустит своего пленника». Договор, якобы в конце концов одобренный Франциском I, — согласно которому он отдаст императору Бургундию, откажется от Милана и Неаполя, женится на сестре императора и в довершение всего предоставит в качестве заложников двух своих сыновей, — был, по мнению Макиавелли, уловкой, к которой готов был прибегнуть Карл V, чтобы помешать сближению Италии и Франции, поскольку недавняя смерть маркиза де Пескара придала храбрости участникам провалившегося заговора Мороне. Вывод Макиавелли был прост: договор этот никогда не будет подписан.
Тот факт, что 14 января 1526 года его все-таки готовили к подписанию в Мадриде, не заставил умолкнуть нашего пророка: «Бес его уже обуял». И хотя его мысли больше занимала Барбера, чем император, признавался он Гвиччардини, голова его все же была начинена самыми невероятными предположениями, которые он не мог носить в себе. Он охотно излагал их всем своим знакомым, впрочем, с одной оговоркой: весьма сдержанный в своих выводах с Филиппо Строцци, человеком, приближенным к папе, которому, как надеялся Никколо, прочтут его письмо, он совершенно искренен был с Гвиччардини, которому писал, что «король не будет отпущен на свободу». Это стало, по собственному признанию Никколо, его навязчивой идеей.
Глубокое убеждение в своей правоте не мешало ему тем не менее в письмах к Гвиччардини и Строцци рассматривать и другие варианты развития событий. Предположим, император отпускает пленника: выполнит король свои обещания или нет? Если он их не выполнит, то станет «клятвопреступником и чуть ли не сыноубийцей» и будет вынужден «разорить и без того обескровленное королевство, пустить кровь дворянству, отправив его воевать в Италию, и сам нести тяготы войны». И все это ради того, чтобы «услужить сомнительным и непостоянным союзникам». Это невозможно. Выполнить их — значит отдаться на милость императора с риском потерять не только Италию, но и собственное королевство — «пугающая перспектива» для любого другого, но не для Франциска I, неколебимо уверенного в себе и в будущем. Вывод: «Или король останется пленником, или, если окажется на свободе, сдержит свое слово».
Если только не… Никколо грезит наяву, и пусть его мечты кажутся Гвиччардини полным безумием, «но времена таковы, что требуют решений смелых, необычайных, странных», — говорит он; и неважно, добавим мы, если его мечты идут вразрез с его убеждениями… Если только Италия не проснется, не соберет всю свою кавалерию и всю свою пехоту и не поставит их под знамена сына Катарины Сфорца Джованни Медичи, юного предводителя Черных отрядов, Великого Дьявола, которого обожают солдаты и до небес превозносит народ и которому, «хотя он глуп и переменчив, не раз случалось говорить то, что следовало делать». Тогда король Франции, видя, что ему готовы помочь не только словами, но и делами, изменит свое решение, расторгнет договор и избавит итальянцев от «чумы».