Александру Корня [Александр III (1540-1541), незаконный сын Богдана Слепого], внебрачный сын Богдана, бояре закололи на охоте.
Господарю Лэпушняну сама жена с благословения митрополита Феофана поднесла отравленный кубок.
Это все, капитан Петря, мы видели своими глазами. Ненасытное боярство дало клятву уничтожить потомков Штефана Водэ, перед которым оно трепетало сорок восемь лет.
Тому два года, как погублен вероломством боярским сын Штефаницэ Водэ Ион Водэ.
Так уничтожили наследников старого господаря Штефана, и без жалости терзают жадные звери нашу отчизну.
Дед Петря слушал, не шелохнувшись.
- Так-то оно так, - пробасил он, когда Олимпиада замолкла. - А почему же господарь Петру Рареш почил в мире в своих палатах рядом с сучавским храмом?
Улыбнулась Олимпиада.
- Петру Рареш владел мечом духовным, который крепче меча булатного. Да и порядки были иные при его дворе, как то ведомо и твоей милости, капитан Петря.
- Хе-хе, что правда, то правда, - подтвердил, улыбнувшись, старик Петря. - В крепости Сучаве были два отряда телохранителей: четыре сотни бровастых и безмолвных далматинцев под началом Батиште Черного, да четыре сотни храбрецов молдаван, из всех глухих углов, куда загнало их отчаяние... Хе-хе, Рареш Водэ был хитрый старичок: без своих телохранителей шагу не ступал.
Матушка Олимпиада горестно вздохнула и сказала дрогнувшим голосом:
- Так-то, государи и братья мои... Каждый может найти себе уединенное прибежище и успокоить свою душу. Я вот здесь приютилась, где сомкнул глаза мой супруг. Но до слуха моего все еще доносится шум моря житейского. Знавала я достойных людей, да осилили их недруги. Вижу, как все вокруг распадается и пустеют села исконной земли нашей.
Мазыл Андрей Дэвидяну мне двоюродный брат; был он некогда воеводой в Путне, а потом в Нямце, и кормилом его ладьи была справедливость. Но сильные мира сего сослали мазыла в эту цветущую могилу.
Помолчав немного, Олимпиада продолжала:
- Не удивляйтесь, что я будто неразумная, говорю без умолку. Я узнала того, кому надлежит исполнить клятву. И вспомнила обо всем. Может статься, что его светлость Никоарэ будет князем нашей земли, и меч его послужит справедливости, а может, будет и он одною из жертв, но за жертвами следует искупление и победа праведных.
Повернувшись к тому месту, где сидел Младыш, старая попадья увидела пустой стул; ей стала ясно: за спиною барса притаился обыкновенный скулящий волчонок.
- Ой, кума Зеновия, - шепнула она мазылице. - Полно тебе очи слепить, плакать по усопшим. Твоя дочь покоится в святой обители Агафии Нагорной; тебе уже нечего ее оплакивать. Побереги свои слезы для расцветающей ныне юности.
Старая мазылица в ужасе устремила взгляд на попадью, не понимая суровых ее слов, не чуя опасности, надвинувшейся в ту весну.
- Пойдем, - позвала ее Олимпиада, - приготовим успокоительный отвар для болящего.
6. РАЗГОВОРЫ В ДОМЕ УПРАВИТЕЛЯ ЙОРГУ
Захлопал батяня Гицэ Ботгрос ресницами и удивленно уставил очи, когда конь его остановился у крыльца Йоргу Самсона.
- Чудеса! - радостно возопил он своим пронзительным голосом.
Вокруг стола на просторном крыльце Йоргу Самсона сидели за обедом гости. Среди них батяня Гицэ распознал своего нового знакомца дьяка Раду с постоялого двора Харамина, а на другом конце стола, рядом с управителем, увидел и Караймана. А подле дьяка сидел старый воин со строгим лицом.
- Чудеса! - снова воскликнул батяня Гицэ, торопливо слезая с коня. Затем воздел руки, снял кушму [островерхая барашковая шапка] и, высокий, худой, большими шагами направился к спешившему навстречу дьяку. Заключил он в объятия своего приятеля, трижды облобызал, оттолкнул от себя, дабы лучше разглядеть, обнял еще раз и лишь после этого угомонился.
- Стало быть, повстречал сотоварищей и попал сюда, в усадьбу нашего мазыла? Значит, дьяк, так уж выше указано. Я-то мыслил встретиться с тобой лишь в иной жизни. А прошел только день - и мы встретились. Сделал я все, как было велено нашим мазылом. Сегодня, после ранней обедни, получив просфору, отправился я из Романа и мчался без роздыху. И у Горашку Харамина не останавливался, боялся опоздать. Э, да у вас тут полное застолье. Гляжу на этих мужей и узнаю в них воинов. Кто они и как зовут их?
- Их-то я и поджидал под горой Боура, друг Гицэ.
- А, вот оно что! - многозначительно протянул Гицэ, делая вид, что все понял. На самом же деле он ничего не разгадал, и безбородое лицо его все сморщилось от нетерпения.
Услышав имена воителей, батяня Гицэ пожелал тут же пожать им руку. Старика Гынжа он почтил особенно долгим и крепким рукопожатием, но дед Петря смотрел на него строгим взором.
- Мы тут не все в сборе, - пояснил дьяк.
- Кого же не хватает?
- Нет за столом нашего господина, - молвил Раду Сулицэ, - и его милости Александру.
- Тогда я пойду в дом мазыла, поклонюсь их милостям.
- Погоди, добрый человек, - с неожиданной мягкостью заговорил старик Гынж. - Вижу я, человек ты хороший, сердце у тебя мягкое, точно теплый хлеб. Садись-ка со мною рядом, выпей со старым воителем кружку вина.
- Беспременно! С этого часу я раб твоей милости! - воскликнул батяня Гицэ.
Он подошел к старику, облобызал его правую руку и осушил его кружку до дна, а затем кинул ее через перила крыльца во двор, где она с грохотом разлетелась на куски, произведя великое смятение среди кур.
- А вот возвращаются наши сотоварищи, стоявшие на страже у горенки нашего господина. Какие вести принесли вы нам, други? Ясные ли глаза нынче у его милости?
- Вести добрые, дед, - отвечал Теодор Урсу.
Алекса Тотырнак пояснил:
- Видели мы, как его светлость засмеялся, приняв из рук девицы стебелек плакун-травы, что принесла она из лесу. Засмеялся и спросил: "Как зовут-то тебя?" - "Все так же - Илинка", - смело ответила она, но, застыдившись, тут же упорхнула.
Едва Алекса окончил свой рассказ, как поднялся из-за стола батяня Гицэ Ботгрос, вытянувшись во весь свой рост, он подошел к Алексе Тотырнаку и положил руку ему на плечо.
Тотырнак круто повернулся и взглянул на него. Казалось, встреча с Гицэ не вызвала у него никаких воспоминаний.
- Кто ты такой? - недоуменно осведомился он.
- Не признаешь?
- Нет.
- Ни по лику, ни по голосу?
- Ни по тому, ни по другому.
- Вглядись хорошенько.
- Гляжу.
- И не узнаешь?
- Нет. Иль, может, ты тот самый Гицэ, которого я когда-то ударил дубиной и кинул в молдовский омут?
- Тот самый. Ох, как я рад тебя видеть!
- Чего же ты радуешься? Ведь я хотел убить тебя.
- А я вот радуюсь, вражье сердце, ведь были мы братьями и жили, как говорит поп Чотикэ, словно у Христа за пазухой. Только сгубила нашу братскую дружбу недобрая сила: жинка Анания, того самого, которого турецкие конники зарубили на войне при Ераклиде Водэ. Любил я ту жинку, а ты отбил ее. Вышел я против тебя с балтагом на тропку, и хорошо ты сделал, что ударил меня и бросил в омут. Пусть лучше будет так. Коли не пустят тебя в рай, я скажу святому Петру: "Пропусти Тотырнака, ибо я простил его".
- Что ж, я рад, что ты выжил, - отвечал Алекса. - И что простил меня, тоже рад. Только Ананьева жинка Мындра была и мне неверна.
- Знаю. Померла она, когда тебя уж в деревне не было. Я похоронил ее в северном углу кладбища по старой елью. Много слез пролил и простил ее тоже, ведь было время - услаждала она дни мои.
- Ты жалостливый, Гицэ. Я бы на твоем месте сжег ее и пепел развеял по ветру.
- Не верю тебе, Алекса. Выпьем из моей кружки, помянем ту, которую оба любили.
Тотырнак хлебнул из кружки батяни Гицэ. Вино показалось ему чересчур терпким. Оба приятеля, сморщив нос, повернулись друг к другу. Обнялись, не дотрагиваясь губами до щетинистых щек, а потом батяня Гицэ отошел в сторонку, одиноко проливая слезы и тихо беседуя со своей душой.