На крыльцо вышла разрумянившаяся супруга управителя Мария, неся большую миску, доверху наполненную горячими пирогами-треухами. Батяня Гицэ поклонился, получил свою долю и, успокоившись, уселся между дедом Петрей и дьяком Раду.
В ту пору хаживала в Молдавском государстве такая турецкая поговорка:
Коль хочешь успеха в деле любом,
Молчи за работой, молчи за столом.
Благодаря правилу "молчи за работой, молчи за столом", турки покорили Византию и много стран и островов христианских, рассказывал Алекса.
Хотели было и молдаване, пировавшие за столом управителя, последовать сему обычаю сыновей полумесяца и целых четверть часа сдерживали просившиеся на уста вопросы и ответы. Но потом махнули рукой и предоставили туркам покорять мир, а сами принялись шумно веселиться, решив, что для них и собственного дома вполне достаточно.
У турок есть еще обычай: не пьют вина - верно для того, чтобы разум был ясным, когда они мечом собирают дань и приношения своему султану и делят меж собой награбленную добычу.
"А нам, - говорят молдаване, - не надобно войны, не нужна кровавая добыча; нам сладко живется в нашей виноградной стране".
Есть, наконец, у османов и такой обычай: женщины для них, точно куры для петуха. Не ведают они любви. Отсюда-то и придет им погибель, ибо сыновья их - дети рабынь, и племя храбрецов у них переведется. А молдаване радуются любви, как радовался королевич Фэт-Фрумос [герой румынских сказок], очутившись в царстве чудес.
Дьяк Раду встал с новой кружкой в руке:
- Я так мыслю, - сказал он. - Хороши у ваших милостей порядки насчет разговоров, вина и любви, как расписал их тут наш друг Алекса. В точности такие же порядки и у нас, мошненов [валашские свободные крестьяне (то же, что молдавские рэзеши)] в Валахии; побратаемся же. Повеселимся часок. Коротка радость, потому и ценишь ее. Нынче мы добрую весть услышали: господин наш хорошо отдохнул, проснулся бодрый, посмотрел вокруг ясными глазами и улыбнулся цветку и девушке...
Жена управителя Мария тихонько подошла к дьяку и, не устыдясь, поцеловала в висок.
- Это от дэвиденской рэзешки, - рассмеялась она, - за твою добрую весть, Раду Сладкоустый. Выпейте, ваша милость, и за нашу матушку Олимпиаду, за то, что приносит она успокоение опечаленным и силу ослабевшим.
На мгновение разговор прекратился, и все, кто сидел за столом на крыльце, обратили взоры на входящего в ворота крестьянского паренька, пригнавшего с пастбища стадо гусей.
- А вот и наш храбрый Корницэ! - гордо заявила жена управителя. - Что тебе, сынок?
Корницэ поднял взлохмаченную голову с целой шапкой светлых кудрявых волос.
- Маманя, - отвечал он, - пригнал я гусей с гусятами, хочу дать им высевок.
- Ладно, сынок. Высевки в кладовой. Достань совком из ларя.
Но вдруг Корницэ застыл, уставившись на сидевших за столом гостей широко открытыми глазами.
Отбросив прут, он рысцой подбежал к крыльцу, поднялся по ступенькам, обхватил мать за шею и, пригнув ее к себе, зашептал:
- Маманя, я вижу тут на главном месте Илью-пророка - того, что мы повстречали ночью.
- Господи, сыночек, что ты! - перекрестившись, воскликнула Мария. Не говори ты таких слов, а то быть беде. Это дедушка Петря. Подойди поцелуй у него руку и займись-ка своими гусями.
Старик погладил мальчонку по голове и даже улыбнулся, когда Корницэ уставился на него глазами, голубыми, точно цветочки льна.
- На-ка, поешь пирожка, Корницэ, - ласково сказала Мария, нагнувшись к сыну. - Сам помалкивай, сынок, и Коману скажи, чтоб держал язык за зубами. Понял?
- Понял, - отвечал мальчонка, спускаясь во двор за своим прутом. Но было видно, что он в недоумении.
Йоргу укоризненно покачал головой и обратился к жене.
- И что с нашими детьми творится, - улыбнулся он. - Не хуже, чем с иными взрослыми. Ведь говорил я, просил, чтоб не шумели в деревне о наших гостях. Нельзя, жена, распускать вести по миру.
- Никто и не распускает, муженек, - возразила Мария. - Ни одна душа в Дэвиденах не знает о наших дорогих гостях. Да и с кем Корницэ беседует? Разве что с гусятами. А Коман, племянник наш, сам знаешь, еще сопливей и неповоротливей нашего Корницэ.
- А Бужор, старший наш мальчишка?
- Так ведь его не было в ночном. Ты сам послал его вчера с Черчелом в отару к пастухам. Он до сих пор не воротился. Не случилось ли чего с ним?
- Ничего не могло стрястись, - успокаивал Йоргу жену.
Затем обратился к гостям, призывая их не давать зубам покоя, как и полагается за столом в такой солнечный, радостный день.
- Я мыслю, - добавил он, - что в Дэвиденах у людей иные заботы. Через неделю, не раньше, дознаются они.
Только успел Йоргу высказать свое суждение, как с другой стороны подошли к крыльцу два рэзеша: один высокий, седовласый, с кожаным ягдташем на боку и балтагом в правой руке, а второй - пониже и более преклонных лет, в илике с круглыми серебряными пуговицами и в красных сапогах.
- Вот и наш староста, - крикнула с крыльца жена управителя, - дед Евгение, брат покойной моей матушки, царство ей небесное. А зачем он притащил с собой лесника Настасэ?
- Не я притащил его, племянница, а он меня, - ответил староста. - Мир вам, добрые люди.
- Пожалуйте к столу, - пригласил Йоргу вновь пришедших.
- Что ж, пожалуем, племянничек. А только мы не за тем пришли. Я еще утром услышал, что в нашей деревне гостят достойные ратники. А лесник Настасэ узнал про то еще раньше меня - от сына, он тоже ездил в ночное, да еще атаманом у мальчишек был. Пришел, стало быть, Настасэ ко мне, посидели мы, посоветовались, а теперь пусть он вам и расскажет, какое у нас горе. А я, стало быть, буду ему свидетелем и подмогой. Говори, батяня Настасэ!
Дед Петря сказал усмехнувшись:
- В какой великой тайне мы тут пребываем!
Староста Евгение горделиво поднял голову.
- Стало быть, мы не ко двору? - осведомился он.
- Нет, нет, - поспешил ответить старик Петря.
- Ну, тогда ладно. Выкладывай, батяня Настасэ, что хотел сказать.
- Да вот мы с челобитной к вам: замучили нас дикие кабаны, войной, проклятые, пошли на нас, - заговорил лесник, опираясь о балтаг. - Большая поруха на огородах в Дэвиденах. Приходят ко мне наши дэвиденские бабы и жалуются: топчут, мол, вепри на огородах горох и бобы. Ночь пропустят - на другую опять пробираются туда и чавкают, жрут стручки. И не столько съедят, сколько взроют да вытопчут. Подкараулил я как-то в полнолунье недругов, надо ж узнать, откуда и как они приходят. На том краю леса, откуда они спускаются к Молдове, есть овраг. Соберутся они стадом в устье того оврага, стоят, слушают. А сами не шелохнутся, ну будто камни. И только один, старый, бывалый кабан-секач, тихонько двигается к воде. То и дело останавливается, прислушивается, нюхает воздух. Спустится к броду, переплывет реку недалеко от омута. Выйдет на берег, опять остановится и присматривается. И враз дает повеление: "Брох!" Как только он подаст голос, все стадо спускается в воду и гуртом валит на тот берег.
Опять, значит, остановится, постоит малость. Потом вожак двинется вперед, да не опрометью, а не спеша, осторожно, озираючись. Подойдет, значит, к гороху и к бобам, шагнет разок, другой, нахватает полну пасть стручков, почавкает, опять остановится и слушает. А остальные ни-ни! Стоят на берегу, не шевелятся. Мне-то при луне все видно: большое у него стадо голов сорок, хряки, матки, поросята. И вдруг слышу: опять вожак приказывает: "Брох!" И все стадо идет к нему. Ломают, жрут, поднимают рыла, слушают и сызнова едят. А перед зарей поворачивают обратно и той же дорогой уходят. Ведет их все тот же старый вепрь. Сразу кидаются в реку и не успеешь оглянуться - они уж в том овраге, откуда вышли.
Вот что я видел, братья ратники. И ничего мы с ними поделать не можем. Придем с огнем, пошумим малость - несколько дней они не показываются; а хвать - они в другой стороне роют. Так что уж мы отдадим им те места, где они побывали да попортили посевы - лишь бы не повредили другие поля.
Лесник замолчал, выпрямился и, сняв с балтага руку, погладил седеющие усы.