- Вот что я скажу вам, государи и братья, - заговорил староста Евгение, сделав шаг вперед. - Помогите нам своим оружием, спасите нас от хитрых разбойников. Коли убьете сколько-нибудь или хотя бы прикончите старого вожака, они больше сюда не вернутся, поищут себе для разбоя другое место за семью долинами, семью реками.
- А когда же, по-твоему, нам надо выйти на эту охоту? Сей же час?
- Нет, добрый ратник, когда вашей милости будет угодно.
- Так сперва надо посоветоваться, а потом назначим день.
- И я так мыслю. Чересчур-то спешить не следует. А вам ведь еще надо получить дозволение на ту охоту.
- Но и задерживаться мы долго не можем.
- Сделайте милость, задерживайтесь, добрые ратники, - взмолился староста, снимая пеструю барашковую шапку. - И не опасайтесь, что признают про вас чужие люди. Наши дэвиденские рэзеши, будто пчелы: те не терпят в своем улье бабочки, что зовется мертвая голова, - как только она сунется к ним, они убивают ее в летке острыми жалами своими. Да разве мы только с кабанами воюем? У нас много ворогов: взять хоть господарских грабителей: не терпим мы их. Как появятся среди нас, так мы поступаем не хуже тех пчел. А что до охоты, давайте устроим ее в субботний день, а то и в воскресенье до обедни.
- До той поры, - вмешался Настасэ, - мы, лесники, обложим те места и найдем низину, где живут кабаны. В назначенный день окружат это болото наши люди с добрыми псами. И попросим управителя Йоргу дать нам собаку Видру с четверкой.
- Что за четверка? - удивился дед Петря.
- А это уж иная сказка, гость дорогой; если хочешь, расскажу ее тебе по порядку. Показался в наших краях волк с седой шерстью, ну почти что цвета ковыля. Жил он недалеко от наших овчарен и брал себе дань по волчьему обычаю. Ни пастухи, ни собаки, не могли осилить его. А эта сука Видра четыре года тому назад стерегла овчарню, и вот пропала она на время с этим седым волком. Потом, как пришел ей срок, ощенилась она четырьмя кутятами, и все они цветом пошли в отца, только головы были черные и брови рыжеватые, как у матери. Подросли они, и стало ясно, что "четверка", как мы называем щенков Видры - будет крупнее и крепче матери. Хорошо они жили у чабанов и такие были ручные. Когда подросли, ходили вместе с матерью, слушались ее и бились с нею против гонителей несчастных овец. Чабаны надели на них ошейники с шипами и ласкали верных помощников за их подвиги. А прошлой зимой четверка поймала седого волка и разорвала его на глазах у Видры.
- Вот оно как бывает! - удивился дьяк.
- Ну хорошо, - сказал дед Петря, поднявшись со своего места, - после доброй вести, что принес нам Алекса о нашем господине, надо уважать честного старосту и лесника. Извольте, друзья, приготовить в два дня все потребное для охоты, а мы натянем луки, наточим стрелы да еще достанем во славу его светлости иное оружие - пусть после нашего ухода вспоминают о нас в Дэвиденах!
Все мелкие события этого дня, все речи, какие слышались вокруг, успокоили дьяка Раду. Просветлел он лицом, в душе уже его не трепетал черный мотылек тревоги.
Петухи во дворе возвестили третий час пополудни, и живые часы Караймана, находившиеся в суме, которую носил он на плече, также засвидетельствовали, что время проходит и с каждым часом убывает наша жизнь.
- Я так мыслю, дьяк, не должно оставлять его светлость без стражи, сказал дед Петря.
Оба ратника отошли вглубь крыльца и, посовещавшись, направились к дому мазыла, где лежал в горенке Никоарэ.
Больной дремал. Младыша Александру нигде не было видно. Дед Петря, помрачнев, расположился в кресле в сенях. В его душе еще не утихло беспокойство.
Дьяк вышел на крыльцо. Показалось ли ему только, иль в самом деле кто-то промелькнул в уединенном уголке сада? В солнечных лучах на миг как будто появилась голова Александру. А может, это ему почудилось? Потом дьяк услышал чьи-то шаги под расцветшими липами и подумал, что появится тот, кого он ждал. Но это шествовал всего-навсего отец Чотикэ, чинно одетый по обычаю византийских церковнослужителей в черную рясу и камилавку. Зато обут он был в красные сапоги и на ходу все любовался ими. В одной руке держал крест с букетом базилика, а другой сжимал совсем не нужный ему старый требник.
- Благослови тебя господь, сыне, - сказал он дьяку. Потом отбросил за уши длинные пряди волос и заправил болтавшуюся сзади косичку за воротник. - Ты что тут делаешь? Сторожишь государя?
- Угадал, батюшка.
- И зовут тебя Раду, сиречь Радость?
- И то верно. А нельзя ли узнать, кого ты ищешь, ваше преподобие?
- Больного государя ищу, сыне. Не звал он меня, да я сам по своей воле пришел, хочу прочесть у одра болящего подобающие молитвы.
- И то неплохо, отец Василе.
- Да ты, дьяк, называй меня, как все называют. Я - поп Чотикэ, человек известный в Дэвиденской общине. Мне и требник не надобен. Пресвятая богоматерь ниспослала мне особый дар. Я все знаю на память. Когда совершал я пробное богослужение перед его преосвященством Евстатием, язык у меня так быстро молол, что никто и остановить не мог, а иноки и попы, кои при сем испытании присутствовали, чуть было не лопнули от терзавшей их зависти.
Дед Петря Гынж пробасил с порога:
- Пускай входит, дьяк. Господин допускает его до своей особы.
Возрадовался отец Чотикэ и, засунув руку за пазуху, достал епитрахиль. Положил на стол камилавку, пролез головой в вырез епитрахили и, споткнувшись, переступил через порог. Потом поклонился Никоарэ, вглядываясь в его просветлевшее лицо, открыл требник и, вложив в него маленький кипарисовый крест, закрыл книжку и торопливо забормотал молитвы об исцелении болящего. Он часто крестился, делал передышку и снова бормотал. Впрочем, молился он недолго.
- Мешкать нельзя, в наши дни люди спешат, - оправдывался отец Василе. - И благодатные молитвы, - продолжал он, - кои прочел я во здравие твоей светлости, ни один человек на свете не мог бы прочитать быстрее попа Чотикэ. А за старанье мое прошу тебя, государь, пожаловать мне серебряную деньгу. Что до причастия, государь, то не волен я его совершать. Да уж если на то пошло, к чему оно, это причастие? Господь и так видит и знает сынов человеческих до самого нутра, вот и все!
Никоарэ задумчиво слушал и вдруг зевнул до слез.
- Спать хочется, батюшка. Вздремнуть бы.
- Очень хорошо, государь. Болезни сном проходят. Спаси тебя бог за серебряную деньгу, каковую вижу на столе, и желаю твоей милости скорого разрешения от бремени недуга.
- Поп-то как разговаривает с государем, точно с роженицей, пробормотал старик Петря.
- Побыл бы я у тебя еще, - продолжал отец Чотикэ, - да надобно мне две молитвы прочесть цыганам и три крестьянам нашего мазыла, да еще прочесть отходную старой бабке, а то уцепилась старуха за жизнь обеими руками и не помирает - ждет, когда я приду и дам ей отпускную. Да взыйдет она в вертоград небесный, где блаженным жителям неба дают каждое утро по караваю хлеба.
7. ДАВНИЕ ДЕЛА
Недалеко от того места, где бурные воды Сучавы хрустальным мечом вонзаются в неторопливое течение Серета, есть благословенный уголок, подобного вовек не сыскать в целом свете.
Там, в годы княжения Штефэницэ Водэ, выстроил себе двор со сторожевой башней князь по имени Юрг Литян. Не был он князем, но так уж называли его люди за то, что жил он с княжеской пышностью.
Правда, кроме башни, не нашлось бы ничего примечательного во дворе Литяна. Хоромы выстроил он себе из дубовых бревен, обмазанных глиной и побеленных известью. Обнес он двор высоким тыном, а вокруг барских покоев да камор поставил палисады. Для гостей и пиров достаточно было в доме горниц. Несколько раз в году тут веселились господаревы ближние бояре.
Был тот Юрг Литян муж видный, глаза имел большие, волосы курчавые. Но ходил он неуклюже: ноги были кривые; дома сидел редко, из седла, можно сказать, не вылезал. Постоянно люди видели, как он скачет, словно слившись с белым аргамаком, потому и прозвище ему дали Белоконь, и все его под той кличкой знали. Походил он на древних скифов: они проводили жизнь на конях, а когда случалось им спешиться, ходили вперевалку, по-утиному.