- В селе нашем, отец Агафангел, людей убавилось, зато горестей прибавилось, - отвечал Алекса Лиса. - Много народу в могилу ушло, и понятно, не от хорошего житья. А те, кого мы знали младенцами, подросли на земную муку.
- Ах, брат Алекса, хорошо было в оны дни у нас в Филипенах, как сказывали дед да бабка. Тогда с улыбкой отдавали люди Богу душу, благодаря за доброе житие. А в наши дни преставляются во гневе, кляня господа бога. Потому-то мы с тобой родную колыбель и оставили. Так ты, значит, побывал там?
- Побывал.
- А, может, слышал ненароком, жива ли дева по имени Иринуца Грекулуй?
- Не дожила та дева до старости, давно уж нет ее, отец Агафангел.
- И старшая ее сестра Сафта померла?
- Нет, та жива, ученичествует у матушки Олимпиады. Только не пожелал бы тебе заночевать с нею в одной келье, отец Агафангел. Зело страховидна!
- А другие из сверстников наших?
- Никого я в живых не застал, - скорбно промолвил Алекса. - Пока мы с его светлостью Никоарэ стояли там, мне, можно сказать, не с кем было словом перемолвиться; бродил, как неприкаянный, с места на место. Одного Гицэ Ботгроса нашел, которого некогда убил.
- Жив еще батяня Гицэ?
- Жив, говорю тебе. Не печалься, не мы будем справлять по нем поминки.
- Ой, Алекса, - воскликнул отец Агафангел, выпрямляясь в черном своем одеянии и помахивая крыльями, подобно ворону. - Горьки твои слова и тяжело мне слушать их. Побегу за кувшином - угостить дорогих гостей. И обещанной были постараюсь не забыть.
В скором времени отец Агафангел воротился, показал всем пузатый кувшин и, попросив заезжих гостей заглянуть в тот сосуд, приступил без промедления к своему рассказу.
- Знайте же, православные, что в крепости нашей бывают напасти. Собрались мы тут не постов ради, не во славу святости - уж не обессудьте на правдивом слове, - а искали мы легкой жизни. В нашей родной стране изобилие плодов земных, как в Священном Писании говорится, текут в ней реки млеком и медом, да нам-то, беднякам, нет в ней места за пиршеским столом. Одни только бояре большеротые да зубастые обрели обетованную землю, а нас все отталкивают да сабелькой на нас помахивают. Были мы рэзешами - остались ни с чем, за краюху хлеба пошли в кабалу. А ставши крепостными, спасаемся от бояр-лиходеев по монастырям либо под поповской рясой. Оттого и живем мы тут в добром согласии и братстве: от адских мук спаслись и стоим у врат рая. Ни в еде, ни в отдыхе недостатка не ведаем. Научились плыть по волнам бурного моря житейского. Молимся и поминаем усопших княжеской крови, однако помним, что многие из тех, за коих молимся, притесняли отцов и братьев наших. Потому не любы нам слуги властителей, угнетателей народа нашего. Зная, что вы едете с братом Иона Водэ, говорю с вами без страха, как на духу.
А вот что приключилось со мной с той поры, как сторожу я ворота Побратской обители. Однажды, в такую же ночь грозовую с громами и молниями, постучались в ворота путники, прося приюта. Я не остерегся их, да и показалось мне, что нет у них сабель. Отпер ворота и впустил усталых проезжих.
Отец ключник снарядил им стол; отец настоятель велел подать вина; приготовили им двенадцать постелей. А в полночь встали путники и, подобравшись к дверям храма, заперли там молящихся монахов. Потом схватили за горло отца настоятеля и повелели ему принести ключи от казны и открыть кованую шкатулку в тайнике. Говори, мол, не мешкая, где ключи и где тайник... Били его преподобие и рукоятью сабли, и клинком плашмя, и кололи его - веди их в тайник.
Сетовал горько наш настоятель: "Какие же вы служители власти? Не губите души свои, господь все видит. Не смейте грабить святую обитель!" "А вот посмеем", - смеялся начальник служилых. - "Убейте меня, все равно не поведу вас и не дам ничего. Уж лучше мученической венец принять, нежели проклятие на главу свою навлечь. Ни один из святых отцов, приставленных к должностям монастырским, не выдаст, у кого ключи и где казна. Допросите их, а потом отец Агафангел приведет вам по очереди остальных. Бейте нас железными прутьями, пронзайте копьем раскаленным - не покоримся вам, язычники окаянные".
Пока двенадцать служилых ходили из угла в угол, чертыхаясь, размахивая и коля тесаками, я, смиренный Агафангел, призадумался над словом "копье": заметил я, что настоятель слово сие выговорил, пристально глядя на меня. "Копьем" прозывался один наш друг, свивший себе гнездо в безлюдном месте - в пещерах каменоломни. Был он разбойником и приходил туда с товарищами делить добычу. Мы, монахи, жили с ним в дружбе. Разбойники хватали за бороды одних богачей и вспарывали только туго набитые золотом пояса.
Услышав слово "копье", подумал я: наш отец настоятель - мудрый человек. Дело-то было в ночь под воскресенье, други наши, должно, уже прибыли в пещеру каменоломни. Ведь в праздник-то и им трудиться заказано.
Выскользнул я потихоньку во двор, кинулся бежать, вскочил на лохматого конька, знал - поведет он меня, куда надо. Погонял я его одними поводьями, шпорами не колол, а через час уже был в каменоломне; стал я молить Копье с разбойниками спасти нас. Разбойники наши - люди благочестивые, вскочили они на коней, захватили пики, кистени и поскакали к святой обители; впустил я их в потайную калитку, в которую сам вышел. И случилось так, что лишь только мы проникли в покои настоятеля, ударила молния, загремел гром. Бросились мы на гостей, уложили всех по очереди. Отец настоятель был распростерт на полу; жгли они ему пятки свечами и уже приготовили шипы, чтоб вогнать под ногти. Трое благочестивых монахов сгибли в тяжких муках. Копье с товарищами прикончил всех грабителей, осталось нам только вымолить у Господа Бога прощение их грешным душам.
А теперь сами подумайте, православные братья, - продолжал монах, можно ли было нам молиться о прощении грешных душ этаких злодеев, лишивших жизни монахов и истязавших настоятеля, - девять недель был он под черным крылом смерти? Посоветовались наши старики и решили поступить так: сняли мы одежду с тех грешников, собрали сабли и прочие орудия их злобы и передали заслуженную военную добычу в руки Копья. Потом уложили грешников в чем мать родила в яму лицом книзу, пусть глядят на отца своего Вельзевула. А мне было велено оседлать коня и немедля отправиться к владыке Евстатию, нашему преосвященному, испросить совета и грамотки насчет прощения.
Вскочил я на лохматого своего конька, в котором был уверен, и поехал; в Романскую епархию прибыл я в понедельник вечером. Преклонив колена перед владыкой в его молельне, где принимает он покаяния, и все рассказал преосвященству: так, мол, и так.
Встрепенулся его преосвященство и в удивлении придвинулся ко мне: может, сказки плету.
Повернулся я к иконам, перекрестился и земной поклон положил.
"Истинная правда, преосвященный владыка Евстатий. Вот-те крест. Побеспокойся, съезди сам в Побрату, своими глазами увидишь".
"Пытали благочестивых монахов и шипы загоняли им под ногти?"
"Хуже, преосвященный. Отняли у них то, чего не воротишь: жизни лишили".
"И настоятеля Паисия мучили?"
"Разделали преподобного нашего Паисия, как в мясной лавке, преосвященный владыка; только Божья милость может исцелить его".
"Так как же вымаливать у Господа Бога прощения за подобные дела? Ведь сии свирепые служители боярские совершили черное злодеяние хуже турок-басурман. Отринуты они людьми и уподобились диким зверям. Уж лучше бы в час рождения распознали в них повитухи дьяволово отродье, свернули бы им головы и кинули в отхожее место. Знай, благочестивый Агафангел: разбойники, пособившие вам в беде, будут по заслугам приняты у престола всевышнего. Погоди, благочестивый Агафангел, - добавил владыка, - мы выдадим тебе грамоту с печатью епархии. Надлежит вам поступить в точности, как будет в ней сказано. А пока что закуси, подкрепись, восстанови силы и коня и поезжай с миром. И поступить вам, как велено!"