– Нет, я высохну на солнце, – или в его отсутствии. В любом случае, я не хотела давать ни ему, ни воде право смыть мой огонь.
– Аврора, – и тут моё имя сорвалось с его губ горячим, отчаянным стоном. – Я знаю, тебе нравится мокнуть.
Чёрт возьми, он вспомнил наш неловкий разговор.
– Но я предлагаю тебе шанс вытереться досуха и пачкать мой аккуратный дом сколько угодно, и что–то подсказывает мне, что тебе бы это очень понравилось. Там есть бесплатная еда.
В его словах был смысл. Два очка. Водитель уехал, и я была заперта с ним в этом аду, вероятно, на час или около того. Я вздернула подбородок и, не найдя решения, признала:
– Прекрасно, но ты впустил дьявола в свой дом, не удивляйся результату. Это ни в коем случае не означает, что я принимаю контракт. Мне нужны ответы.
Как только его входная дверь была открыта, я заметила белые каменные статуи у длинного коридора у входа. Внутри его дома было пусто, с несколькими коробками сбоку, как будто он либо въезжал, либо выезжал. Огромные белые стены и большие окна пропускали солнечный свет. Дом был убрана до минимума, и в ней была только необходимая мебель. Мраморный пол был покрыт глянцевым лаком, и я уставилась на свои грязные туфли.
– У тебя есть уборщица?
– Нет, – Спектр произнес ответ из–за моей спины, которого я ждала.
– Хорошо, – я вошла в его особняк в ботинках, устроив беспорядок – чего я обычно никогда бы не сделала, но мои нервы были на пределе. Любопытный взгляд Спектра упал на меня.
– Тебе придется сделать гораздо больше, если ты хочешь вывести меня из себя. По крайней мере, для меня это не что иное, как развлечение.
Я поджала губы, и на это он нахмурился.
глава 8
Если бы глаза могли убивать, глаза Авроры убили бы чёрную рубашку, которую я держал в руках. Её пальцы нетерпеливо постукивали по краю бежевого дивана, на котором она сидела, а ноги были враждебно скрещены.
– Что у тебя в руке? – её бровь слегка приподнялась. – Ты действительно считаешь, что я надену твою рубашку?
Очевидно, что нет. То, что она приняла мой фен и полотенце, уже было неожиданностью. Я поправил манжеты чернильно–чёрной рубашки, в которую переоделся после инцидента с разбрызгивателем, и сел на стул напротив неё.
– Нет, я думал, тебе будет приятно разорвать её на кусочки. Это, безусловно, моя любимая, – я продемонстрировал тот же сарказм, что и она.
– Тогда, конечно, я возьму её, – она наклонилась вперёд, схватила злополучную рубашку, о которой шла речь, и с презрением оглядела её. – Ничего особенного. Она чёрная, как и та, что на тебе. Держу пари, ты из тех помешанных на контроле, кто сортирует рубашки по цветам в шкафу?
– По оттенкам, ты имеешь в виду. От цвета воронова крыла до цвета белой слоновой кости.
Всегда в одном и том же порядке.
Она прищурилась, смотря на меня, как будто я был гипотезой Коллатца3, прежде чем сосредоточиться на тостах на прозрачном кофейном столике – одном из немногих предметов мебели, оставшихся в этом месте.
– Это такой же тост, что и на открытии галереи, на которое я ходила с Аяксом.
Она имела в виду меня, но я подумал, что она имела в виду кого–то другого. Кого–то, достойного её памяти.
– Они тебе понравились, – я закинула ногу на колено и приготовился к ее новому потоку слов, который должен последовать через три, два...
– Грустная девушка, – бросила она, сопротивляясь еде с новой силой, которая удивила меня. – Ты был одним из студентов Бернарда Дюпон–Бриллака семь лет назад. Там ты меня и увидел. В Les Beaux Arts, где я изображала музу.
Она сцепила свои тонкие пальцы вместе.
– Да, – у меня никогда не было намерения лгать ей. Я был на её стороне; просто она ещё не знала этого.
– Я не понимаю, – она покачала головой, её голос слегка дрогнул. – Я никогда не видела тебя на занятиях.
– Ты не помнишь, – это была единственная подсказка, которую я мог ей дать. В течение трех недель я видел только её и длинные платья, которые она надевала на занятия.
И она ни разу не взглянула в мою сторону.
Она была частью моего холста, но я был сторонним наблюдателем, рисуя картину.
– Это не имеет значения. А потом ты последовал за мной в тот день на мосту для чего? Произвести впечатление на своих друзей–художников тем, что странная девушка плакала? – я позволил ей предположить это. – Только не говори мне, что Август послал тебя в тот вечер в качестве какой–то дурацкой шутки!
Август. Презренный человек.
– Дурацкой шутки?
– Да, тот, кто порвал со мной на следующий день после того, как моя жизнь развалилась, потому что был влюблен в слишком идеальную Виолетту.
Я сдвинул брови. Она казалась взбешенной.
– В тот день, который ты так любезно проиллюстрировал миру, – закончила она, выплевывая свой яд. – В любом случае, я искала твою фамилию, Клемонте. Неудивительно, что тебе пришлось нелегко в замке в центре Франции.
Она не понимала, о чём говорит.
– Ты хочешь, чтобы я извинился за то, что родился в семье Клемонте? – я оставался спокойным, не имея никакого желания раскрывать какую–либо часть тех лет.
– Ты прав, – задумчиво произнесла она. – Мне не следовало этого говорить. Это было не по теме и в значительной степени бестактно.
– Это было извинение?
Она стрельнула в меня глазами.
– Ты единственный, кто должен принести мне бесчисленные извинения. Не смей надеяться на это, или ты умрешь, ожидая этого.
– Как я уже говорил тебе, я могу быть очень терпеливым, и у меня нет проблем с извинениями за то, что я скрыл от тебя свою личность.
– Мне нужно знать, почему ты нарисовал меня. Почему я?
Я хрустнул костяшками пальцев.
– На мостике ты казалась бурной и душевной...
– Нет, моё сердце было разбито и мне было грустно, Спектр. И вдобавок ко всему, ты высмеиваешь мои страдания чрезмерными словами.
Я не мог понять, что такого оскорбительного я сказал. Это была правда– почему она думает, что я смеюсь над ней?
Мир был пуст в сероватых монотонных цветах. Без вдохновения.
Но она была жизнью. Её воплощением. Радугой эмоций.
– Тебе удалось воплотить эмоции, которые некоторые люди не в состоянии выплеснуть, – я всё обдумал. – И я знал, что такие чистые и ранимые эмоции коснутся всего мира. Я изобразил не твою слабость, а твою силу.