Немало я передумал за свою долгую жизнь. И отчего это цыган как только попадет в корчму, так сразу же метит в господа и ломается так же, как те пьяные гаджо, что сорят деньгами в кабаках. И вот цыган начинает строить из себя барина. Ему это нетрудно, деньги у него легкие. Подойдет он к подгулявшему гаджо, уставится ему прямо в глаза и спрашивает, какая песня его любимая… Милый, драгоценный барин, верьте этой скрипке, она какую хотите песню вам сыграет — и уже водит смычком по струнам. Потом пьет стаканчик за стаканчиком, ваше, мол, здоровьичко, а сотенная бумажка уже в кармане. Иногда не обходится, конечно, без издевки. Но ведь цыган все стерпит, на то ведь он и цыган. Пожалуется цимбалисту, обругает за глаза гаджо, а сам изо всех сил подделывается под гаджо. Белит он белилами свою рябую физиономию, и самое большое для него и для его жены горе — если сын черен. «Ой, кало сал, кало сал мро чаво! Ой, как ты черен, мой сыночек!»
Хорошо еще, что хоть скажет-то на своем языке, а то ведь такой барин и вовсе забыл родной язык. «Лове да нане, те башавен да те роден» (Если денег нет — играй и заработаешь (цыганок.)) — вот и все, что они помнят, и это им нужно лишь для того, чтобы гаджо не подслушал их секреты в корчме. А куда делись песни? Где чудесные цыганские песни?! Цыгане, что постарше, помнят их, да молодые их не играют, только и тянут пустые песни гаджо: «Иди, когда позову, когда умру — говори со мной» да тому подобную чепуху. На эти песни тратит он свое искусство, в них вливает свою горячую ромскую кровь, которая для лучшего дана.
В общем, всячески стараются походить теперешние цыгане на гаджо. Дураки, неужто не понимают, что цыган все равно останется цыганом. Ведь рома за сто шагов различишь. И что тянуться за гаджо: разве цыган будет знать столько, сколько гаджо? Разве он будет доктором или еще кем-нибудь! Да пусть радуется, если кончит пару классов. А то он отшвыривает прочь все цыганское, забывает родной язык, а ничему другому не научится. Это похоже на старого Марци, беднягу. Если изредка еще и пойдет он играть на свадьбе, чтобы немного винца заработать, знай твердит посетителям: «Что поделаешь? Новой песни еще не знаем, а старую уже позабыли». Так оно и есть. Не гаджо и не ром, а так, сброд какой-то эти музыканты.
Хорошо еще, что новый люд прибывает из горных мест, из Уйвара, Пербете, Фаркашда. На том дворе, где они поселяются, разговор идет только по-ромски. А к ним потом повадятся и местные цыгане: ходят туда слушать сказки, песни, — что ни говори, влечет цыган родное слово, которое слыхали они еще в детстве. В горах, высоко в Чехии, да в Чобанке, и в Валке, — большинство цыган только в школе слышит венгерскую речь. Они даже у бакалейщика по-цыгански говорят — хоть он и гаджо, а цыганскую речь понимает. В этих краях сказки так и сыплются. В долгие зимние вечера, когда посреди комнаты тлеет на блюде уголь, а кругом на соломе сидят цыгане и гретют руки над углями, льется сказка и льется, покуда детвору не одолеет сон. Только и слышишь: жил да был, жил да был… про Марко Кралевича, что все-таки был цыганским парнем, и про того, другого… Но вы пришли сюда послушать сказку, так я вам сразу же и расскажу, что он был за человек.
Марко Кралевич
Только вы погодите, дайте мне собраться с мыслями.
Высоко в пилишских горах, там, где живут и сербы, жила когда-то бедная вдова. Считали вдовой, потому что мужа у нее не было. А жила она тем, что брала в богатых домах белье в стирку и занималась рукоделием. И был у этой бедной вдовы сынок, по имени Марко Кралевич, по-сербски, значит, его звали, как и всех других ребят в деревне.
И вот мальчуган этот вырос, и мать отдала его к судье в услужение. Тот послал его в поле, пусть присмотрит за свиньями.
Все шло хорошо. Так бы и жил Марко Кралевич потихоньку со своей матерью-вдовой. Да не тут-то было. Сын судьи тоже выходил в поле пускать стрелы из лука. У него было всего-навсего две-три стрелы, и он все время целился в маленького Марко. Марко должен был всякий раз возвращать стрелы сыну судьи, а если он отскакивал, чтобы в него не попадало, здоровый и злой барчук бил его по лицу. Дать сдачи Марко не мог, да и, не посмел бы: мать его часто получала работу в доме судьи. Словом, Марко был смирный мальчик и все терпел. Но сын судьи, когда увидел, что парнишка робеет перед ним, начал задирать его, бить что есть сил. Жизнь маленького Марко становилась с каждым днём все хуже и нестерпимей.
И вот, скажу я вам, случилось однажды такое! Коройовав[25], если вы догадаетесь! Однажды сын судьи не то проспал, не то с ним еще что-то случилось, одним словом, не пришел, и Марко один пас в поле свиней. Бродит себе он по полю, и вдруг — баро Дел! Что он видит?! Даже выговорить страшно, язык не поворачивается! В поле, на самом солнцепеке, сидит пресвятая непорочная Марья. Маленькому Марко так жалко ее стало. Как она терпит эту немыслимую жару! Побежал он, нарезал зеленых веток и сложил шалаш у нее над головой, чтобы солнцем не палило святую деву.