Но не проходит и секунды, как я вижу, что волноваться нечего — мои немногословные санитары-помощники спускают маленькую подвесную решетку, заменяющую лестницу, и я с удивлением понимаю, что мне не придётся даже прилагать усилия, чтобы вскарабкаться внутрь. Достаточно сделать пару шагов вверх — и меня ловит под локти еще одна ассистентка, одетая в такой же форменный комбинезон, только в отличие от докторов из городской скорой, он не синий, а оранжевый, с яркими светоотражающими вставками.
Я не успеваю удивиться ни их современной экипировке, ни простору внутри машины, ни тому, что, оказывается, ехать мы будем в мини-реанимационной палате на колёсах — здесь есть и капельницы, и электрокардиограф, и даже дефибриллятор. Да, мне становится спокойнее от понимания, что если кому-то из нас в дроге станет хуже, то нам помогут и повторно вернут с того света разрядом тока, но… Но главное, всё-таки, другое.
Главное, Артур здесь. У меня очень странные поводы для радости в последнее время — то я радуюсь, увидев его посреди задымленного лофта, спящего почти без чувств, теперь — в таком же состоянии на раскладной высокой каталке, стоящей вплотную к затюнингованному темному окну.
— Мы… мы поедем вместе? Вы не высадите меня никуда? Я хочу быть с ним, можно? — обращаюсь я к ассистентке, занявшей дальнее кресло у стены, отделяющей водительские места.
Повернувшись ко мне, она внимательно смотрит на меня и по выражению ее лица, я стараюсь догадаться, о чем она думает. Пока что, похоже, что она воспринимает моё поведение как следствие пережитого потрясения, поэтому говорить предпочитает очень спокойно и тихо, как психиатр:
— Все в порядке, мы сейчас выезжаем. Присядьте пока на кушетку, — она показывает на синюю медицинскую кушетку с приподнятым подголовником, стоящую напротив каталки Артура. — Или прилягте, если так удобнее. Если появится тошнота или сильные боли, сразу же дайте мне знать. И поменьше волнения. Постарайтесь не стрессовать без меры, кортизоловые вспышки вам сейчас не нужны.
Но как же не стрессовать, если вот он, Артур — лежит напротив на боку, закреплённый специальными ремнями, и опять не видит и не слышит меня. И опять я могу быть уверена только в том, что он дышит, но на этот раз — точно видит сны: зрачки под его веками мечутся из стороны в сторону, иногда замирая, но тут же возобновляя движение.
Его лицо — кое-где запачканное сажей, с запекшейся ссадиной на скуле и обгоревшими на одном глазу ресницами, почти такое же, как всегда, если не считать застывшего на нем напряжения, которое не уходит даже в бессознательном стоянии. Волосы присыпанны чем-то непонятным — то ли глиной, то ли пеплом, на шее, из-под покрывала, которым он укрыт до самых ног, выглядывает часть повязки— значит, здесь заканчиваются его ожоги, покрывающие всю спину, из-за чего его не могут положить лицом вверх. Одна рука, лежащая поверх покрывала, вытянута немного вперёд и развёрнута тыльной стороной, и к венам белыми прозрачными полосками прикреплён какой-то катетер.
Да, я много раз представляла, как мы вместе будем покидать этот город, но никогда не думала, что это может быть именно так.
— А можно я сяду на пол? — снова обращаюсь к ассистентке и снова получаю в ответ крайне изумлённый взгляд. — Мне так удобнее! Так не укачает! Я всегда в долгих поездках езжу на полу. Вестибулярка, знаете ли… — откровенно вру я. — А тут у вас и покрытие удобное! Мягкое…
— Вы уверены? — только и спрашивает она таким тоном, как будто в следующую секунду добавит: «Что ж, любой каприз за ваши деньги». Собственно, приблизительно это она и произносит с холодной вежливостью персонала платных клиник: — Я бы не рекомендовала, конечно. Но под вашу ответственность…
— Да-да-да! — я немного неуклюже и медленно понимаюсь на ноги, подходя ближе к каталке Артура. — Если вдруг мне станет неудобно, я пересяду — я же не враг себе. Вы не волнуйтесь! Мне так… — и не успеваю закончить, как новая вспышка шума и криков снаружи отвлекает мое внимание, и я, впервые после пожара, долго и протяжно вздыхаю, даже не закашлявшись при этом.
Ну что опять? Неужели не все части этой драмы-трагикомедии уже сыграны? Неужели осталось что-то, какие-то сцены или истерики, которые следует устроить перед машиной неотложной помощи — не самым лучшим местом для выяснения отношений?
Чуть сощурившись и подойдя к самому краю кабины, я вижу спешащего к нам Бориса Олеговича и… инстинктивно делаю шаг назад по глупой, возникшей в этом городе привычке… вместе с ним — Тамару Гордеевну с Натальей, следующей по пятам. Выглядят они обе немногим лучше меня — растрепанные, издёрганные, Тамара Гордеевна — впервые с волосами, выпадающими из ее всегда высокой прически и опухшими от слез глазами. Наташку в таком состоянии я уже видела — когда в очередной раз рушилась ее мечта, и какая-нибудь неземная любовь оказывалась женатой, либо женилась не на ней, либо просто отказывалась жениться — она всегда страдала с размахом древнегреческих трагедий, воздевая руки к небу и царапая лицо, или все, что под руку попало. Но в этот раз в ее чертах проступает такая ожесточённость, такая готовность крушить и разрушать, что я делаю еще шаг назад, вглубь кабины. Вчера я уже встретилась с ней в таком состоянии, думая, что мне ничего не грозит. Да и сегодня — вспоминая слова Бориса Олеговича, услышанные в полусознании, я более чем уверена, что это именно ее рука подперла дверь так, что мы не могли выйти. И пусть я до сих пор не знаю, как это можно сделать, но Наташка, не раз хваставшаяся мне, как на хуторе запирала сестёр в сараях, блокируя выход палками и граблями, в этом деле толк знает.