И пока моя челюсть, медленно отвисая, так и остаётся открытой, Борис Олегович, подбегая к нашей неотложке, машет мне рукой чтоб подошла и тычет какую-то папку с бумагами.
— Полинка! Бегом сюда, слушай, что я скажу. И езжайте уже, езжайте из города, как бы никому тут опять шлея под хвост не попала… Смотри, это все нужные бумаги, какие мне сказали собрать. Тут копии документов — я и твои с рюкзака у Эмели достал, и Артуркины все. Так что всё должно быть на мази. Если что — там деньги еще, между паспортами лежат, заплатишь кому надо, ты в таком разбираешься…
— Борис Олегович, ну не надо!
— Надо! Надо, Полинка. Не время сейчас кокетничать. Делай, что говорят, тут нейшутеные дела, сама понимаешь, — и я не нахожу что возразить на это прямое и честное замечание. — Что еще… За дорогу я заплатил. Завтра приеду вас проведать, так что надолго не прощаемся.
— А сейчас вы не едете?
— Нет, Полинка, не берут меня лишним. Говорят, есть сопровождающая, она за всем посмотрит. Места только для санитаров и пострадавших. Да я… често… и не рискнул бы сегодня. Я вот приду домой — первым делом капель от сердца напьюсь… Не хочу, чтоб в дороге ещё меня откачивали, сама знаешь, пень старый… как расклеюсь, когда не надо… Подведу вас… Я завтра, своим ходом. Я доберусь, не волнуйся.
— Дядь Борь, — наполняясь так низко, как могу, я беру у него папку. — Никакой вы не старый пень. Эмелька правильно сказала — вы герой. Это вы нас спасли. Вы один не сбрендили посреди этого кошмара. Спасибо вам. Огромное спасибо.
— Да ладно тебе, Поля… — в каком бы грозном образе не предстал сегодня Борис Олегович, его сентиментальность и чувствительность никуда не делись. Вот и сейчас, растрогавшись от моих слов, он снова утирает слезу с глаз. — Разве ж это геройство? Столько лет терпеть этот бедлам, пока здоровьем сына не заплатил… Раньше надо было геройствовать, раньше.
— Пациенты, прошу вернуться в кабину реанимобиля! — звучит из передней части машины голос нашей сопровождающей. — Родственники, отходим на безопасное расстояние!
И, как по мановению волшебной палочки, по бокам от нас с Борисом Олеговичем появляются те самые безмолвные, но очень техничные санитары, и, взявшись за двери, сдвигают их вместе, чтобы закрыть салон и, наконец, тронуться.
— Всё самое главное, Борис Олегович, происходит вовремя! И если раньше не вышло, значит, не ваше геройство это было! А теперь — у вас есть свой подвиг и свои… спасённые! До свидания! До завтра! — кричу я уже в закрытую дверь, снаружи которой щёлкают какие-то замки и задвижки.
Вот и все. В кабине тут же меняется освещение — из яркого электрического, оно становится приглушенно масляным, и асситентка, развернувшись в своём кресле, снова напоминает мне:
— Присаживайтесь, пожалуйста.
На негнущихся ногах, неожиданно сильно волнуясь, я подхожу к каталке Артура и сажусь рядом на пол — на это я выпросила разрешения раньше.
— Поехали! — командует ассистентка в переговорное устройство, и мы плавно, почти незаметно, трогаемся с места.
То, что это не просто машина скорой, а реанимобиль, я понимаю только, когда, завороженная мягким ходом, вижу, как начинают меняться картинки за окном. Стремительно удаляющиеся огни в поле и тающий в темноте обгорелый скелет моего жилища, подсказывают мне — мы едем очень быстро.
Мы все-таки покидаем этот город.
— Артур… — шепчу я, глядя на него снизу вверх и положив руку на край закреплённой каталки. — У нас получилось. Хоть так, но получилось. Скажите, а он может меня слышать сейчас? — чуть повысив голос, обращаюсь к ассистентке, которая к этому времени тоже начинает казаться мне каким-то обученным медицинским андроидом.
— У него болевой шок, он предполагает реакции, — отвечает она протокольно вымуштрованным языком. — Степень средняя, не тяжёлая, за стуки должно пройти, работа ЦНС постепенно восстановится.
— И… что это значит? Я могу говорить с ним? Могу общаться?
— Конечно, можете. Только без стрессообразующих факторов. При их наличии время восстановления может увеличиться.
Так, ясно. В переводе на человеческий это значит — надо говорить Артуру приятные вещи, и тогда ему станет лучше. Не напрягать.
Пока думаю, с чего начать, продолжаю смотреть на его лицо — или мне кажется, или выражение его слегка изменилось, стало менее напряжённым. Ох, как же хочется дотронуться к нему, провести пальцем по горбинке на носу, по ямочке на подбородке и тонкому шраму над верхней губой — первому привету от безграничной любви его семейства. Сегодня к этому шраму прибавились и новые… Много новых. Рубцы от ожогов и стянутая обгоревшая кожа — это намного серьёзнее, чем тонкий шрам на лице, но… Если я и могу о чём-то жалеть, так только о том, что ему пришлось вынести эту боль. На мое восприятие это никак не влияет. Ни на йоту, ни капельки.