В неволе
К нам стали заходить незнакомые люди. Они подолгу о чем-то шептались с матерью. Потом и она стала исчезать из дому. Меня разобрало любопытство. Я не выдержала и спросила:
— Куда ты все ходишь, мама?
— К знакомым, — ответила она.
Однажды мама вернулась на рассвете, усталая и озабоченная. Я подбежала к ней, обхватила за шею и снова спросила, где она так долго была. Она ласково посмотрела на меня, погладила по голове и сказала:
— Зоинька, некогда мне с тобой разговаривать. Надо готовить завтрак. Вы ведь, наверно, проголодались?
Она принесла дров, растопила печь и стала варить картошку. Когда завтрак был готов, она позвала нас. Только мы сели за стол, как в сенях послышались шаги. Мама вскочила с места и подошла к двери. В хату ввалилось несколько немцев. Один из них, высокий, что-то зло рявкнул по-немецки. Я испугалась, схватила братика и прижала к себе. Немец повторил свой вопрос еще более грозно. Мать понимала, о чем он спрашивает, но делала вид, что ей невдомек. Немец в бешенстве подскочил к ней и ударил прикладом в спину. Мама вскрикнула и схватилась за спину рукой. Мы с Ниной бросились к ней. Немцы грубо отшвырнули нас и приказали ей собираться.
— Прощайте, детки! — сказала мама и вышла из дому.
Эти слова как ножом полоснули по сердцу. Я и Нина с воплями побежали за ней, Таня и Вася — за нами.
Дальнейшее помню, как сквозь сон. Помню, как маму и Нину повели по деревне, а нас, детей, посадили в автомашину.
— Мама, мамочка! — закричали в один голос я и Таня и спрыгнули на землю. Нас схватили солдаты и поволокли назад, к машине. Я успела оглянуться. Перед моими глазами мелькнула знакомая фигура мамы и скрылась за поворотом. Тогда я не знала, что вижу ее в последний раз. Нас впихнули в кузов грузовика и накрыли брезентом.
Через несколько минут машина взревела и тронулась с места. Мне стало страшно. Я обняла сестричку и братика и залилась горькими слезами. Наплакавшись вволю, стала думать, как выбраться отсюда. Попробовала поднять брезент, но он был крепко привязан веревками. Разрезать его было нечем. Я снова заплакала.
Под вечер нас привезли в Витебск. Я увидела большой двор, обнесенный колючей проволокой, ряд длинных строений, а за проволокой — наших, советских людей. Нас привели в какую-то пустую комнату и тщательно обыскали. У меня в сапогах полицай нашел часы, которые когда-то подарил мне отец. Он повертел их в руках, засмеялся и сказал:
— Ты тут подохнешь с голоду. Тебе они не нужны, — и положил в карман.
После этого нас допрашивали. Здоровенный полицай в черном костюме пробовал действовать лаской. Я либо молчала, либо говорила, что ничего не знаю. Он обозлился и стал угрожать:
— Признаешься — дам есть, не признаешься — будешь сидеть голодная… И это не поможет — велю всыпать плетей.
Ничего от меня не добившись, он записал имена сестры и братика и приказал увести нас. Нас впихнули в огромное помещение, где было много-много людей. К нам подошла пожилая женщина.
— Откуда вы, детки? — спросила она.
Я ответила. Женщина заплакала и пошла в свой угол. У нее судорожно вздрагивали плечи. Я догадалась: у нее тоже есть дети и она не знает, где они и что с ними.
В бараке было сыро, темно, грязно. Я растерялась и не знала, где нам приткнуться. Выручил один старик. Он подозвал нас и показал, где есть свободное место. Нары были в три яруса. Мы разместились на втором. Таня и Вася так измучились за день, что сразу повалились на голые доски и уснули. Мне долго не спалось. Перед глазами стоял высокий немец, что ударил маму, а в ушах звучали ее последние слова: «Прощайте, детки!»
На рассвете я проснулась от зычного крика: взрослых выгоняли на работу. Один рабочий не хотел вставать. Его избили резиновыми палками и заставили идти под конвоем. В бараке остались одни дети. Тут были и мальчики, и девочки. Все были бледные, худые, оборванные. Некоторые так ослабели, что не держались на ногах. Две девочки заболели. Пришли немецкие санитары и забрали их. Больше я их не видела.
Кормили нас два раза в сутки: днем — тарелка мутного варева, которое мы прозвали «жижей», вечером — стакан пустого чаю. Хлеб был с опилками, да и тот давали редко и помалу. Я, например, за восемь дней получила три раза граммов по триста. От голода и болезней каждый день умирало много людей.
На четвертый день от недоедания и нечеловеческих условий жизни заболел Вася, а потом и Таня. Их забрали и куда-то унесли. Что сделали с ними немцы, я так и не узнала. Расставаться с ними было очень больно. Я ожидала, что и со мной будет то же, что и с ними. Ходила по бараку, не находя себе места,
Я слабела с каждым днем. Меня ждал такой же конец, что и других детей. Отсюда никто не выходил живым. «Чем умирать медленной смертью, пусть меня лучше убьют», — подумала я и решила бежать. О своем намерении сказала двум девочкам — Мане и Любе, — с которыми успела подружиться за это короткое время.
— Девочки, мы все равно умрем, — шепнула я им. — Давайте вырываться из этого пекла.
— У тебя нет мамы, и у нас никого нет, жалеть и оплакивать нас будет некому, — сказала старшая, Люба, и охотно согласилась. Маня тоже.
Часовые стояли только у входа в барак. С противоположной стороны их не было. Окна там были забиты проволочной сеткой. Проволока оказалась тонкой и ржавой.
Ночью, когда все в бараке спали, я осторожно подошла к окну и начала тихонько ломать сетку. К утру все было готово. Но как перерезать колючую проволоку, которой обнесен лагерь? Тут нам повезло. Доктор при посещении забыл свои ножницы. Ножницы были небольшие и гладкие. Тогда мы их зазубрили.
На следующую ночь мы вылезли из барака и ползком добрались до проволочной ограды. Люба была больше и покрепче, чем я и Маня. Она легла на землю и стала резать проволоку. Проволока была старая и ржавая и все же поддавалась с трудом. Чтобы легче было резать, мы с Маней осторожно натягивали проволоку. И вот она уже перерезана в трех местах. Мы проползли под оградой и оказались за пределами этого страшного лагеря смерти. Радости нашей не было границ. Не верилось, что мы на свободе и можем идти, куда хотим.
Вслед за нами стали вылезать и другие пленники. Когда охрана подняла стрельбу, мы были уже около деревни Добрейки. Тут мы расстались.
Люба и Маня решили пробираться ближе к дому, а я — в лес, на поиски партизан. На прощание мы обнялись и крепко поцеловались. Они пошли в одну сторону, а я — в другую.
Зоя Василевская (1933 г.)
7-й детдом, г. Минск.
У озера
В пяти километрах от нашего штаба находилась деревня Бабинковичи Сенненского района. Там жил подпольщик Борис. Я отнесла ему листовки, получила необходимые сведения и с донесением возвращалась в партизанский отряд. Ночь была тихая, лунная. По узкой тропинке я осторожно пробиралась между кустами. Когда кончились кусты, пошел сосновый лес. В глубине его было большое, круглое озеро. Посреди озера, на островке, стояла деревня Курмели. Там и размещался штаб нашего партизанского отряда.
Недалеко от озера лес кончился и снова пошли кусты. Вдруг из кустов донесся тихий шорох. Я остановилась, прислушалась. До слуха долетели чьи-то шаги. «Наверно, партизаны идут на задание», — подумала я, но решила подождать, что будет дальше. Спустя несколько минут в кустах затрещали сухие сучья. При свете луны я увидела верхового. Он ехал прямо на меня. Вдруг залаяла собака. Она, должно быть, почуяла чужого. Тут я догадалась, что верховой был немец.
Что мне делать? Куда прятаться?
На память пришли слова одного опытного партизана, который рассказывал, как и где нужно прятаться от собаки-ищейки.
— Если за тобой идет собака, — говорил он, — то спрятать следы можно только в воде.
Свернув в сторону, я быстро побежала к озеру. Собака залаяла громче и бросилась за мной. Я добежала до озера и прыгнула в воду. На берегу рос большой не то лозовый, не то ольховый куст. Я пошла к нему. Вода доходила мне до пояса. Дно оказалось вязким, двигаться было очень трудно. Чтобы не наделать шуму, я легла на воду и тихонько поплыла. Добравшись до куста, уцепилась руками за ветки и притаилась.