А потом меня потянуло домой. Кто там теперь? Кто живет в нашей хате? Может, вернулся папа? Может, бабушка там?
То пешком, то на подводе, то на воинской машине добрался до своей деревни. И что же?
Нет ни деревни, ни нашей хаты. И ни одного человека.
Слезы покатились из моих глаз. Мне казалось, что я остался один на всем свете. Что делать? Куда идти?
Я пошел на станцию Громы. Там увидел военный обоз с кухней. Решил попроситься к ним… Ведь я тоже могу что-нибудь делать, чем-нибудь помогу.
Наши меня не прогнали.
И я вместе с войсками пошел в Германию. По пути побывал в Каунасе. Опять пришел в Кенигсберг.
Как радостно было чувствовать, что теперь тут уже мы хозяева. Я побывал и в нашем страшном лагере. Теперь в нем было пусто и тихо. Я обошел все знакомые уголки. Плакать хотелось, когда я думал, что тут сожжена моя милая бабушка. Успели ли убежать те палачи, что сожгли мальчика? И еще очень хотелось увидеть тех немцев, что обследовали нас палочками.
Петрусь Брудневич, 135 года рождения.
В БРЕСТЕ
Мы жили в Бресте в центре города. Когда Брест заняли немцы, они стали безжалостно преследовать советских людей. К нам они приходили почти каждый день. Жить стало невозможно, и мы переехали на окраину города.
В новой квартире под кухней оказался хороший бетонированный погреб. Когда в городе появилось электричество, папа пробил за печкой дырку и под обоями провел в погреб провод. Там установили радиоприемник. Дверь в полу заколотили, а вместо нее в сенях, под бочкой с водой, оставили неприкрепленными две доски. Товарищи отца приходили к нам слушать радио.
Папа открыл ремонтную мастерскую: делал ведра, паял кастрюли, и к нам стали ходить заказчики, но все одни и те же. Мама шила, но принимала заказы только от знакомых. Все они были подпольщики и приходили к нам за радиосводками из Москвы.
Однажды мама сказала, что у ее знакомых надо взять свертки, а ей идти туда нельзя. Тогда я предложила пойти.
— Лера, это очень опасное и серьезное дело. Если ты боишься, детка, то не надо, — сказала мама.
Я ответила, что хочу помочь подпольщикам. С тех пор я ходила по квартирам, разносила и получала свертки.
В апреле 1944 года мама ушла в партизанский отряд с заданием. Соседям мы сказали, что мама пошла в деревню работать.
Вернувшись, мама мне рассказала, что большинство подпольщиков отзывают из города, а мы останемся.
У меня хорошая память, и мне часто поручали следить за движением немецких войск. Я выходила из города, где соединялись шоссейные дороги из Москвы и Ковеля. Спрятавшись в кусты, я записывала, сколько в каждую сторону проходит машин, чем они гружены и какие знаки на машинах. Просидев до вечера, я несла сведения маме. Кроме того, мне было поручено узнать, где стоят зенитки, где находится склад боевых припасов и горючего. Я была очень рада услышать, что на основании моих сведений бомбы советских самолетов попали в немецкий склад.
На улице Маяковского был трехэтажный дом, где жили немецкие связисты, летчики и офицеры. У дверей всегда стоял часовой. Этот дом партизаны решили взорвать.
В доме работала Настя Паршина, которая часто приходила к нам. Мама сначала сняла наружный план дома, потом Настя у нас в квартире вычертила внутренний план. Планы мама отнесла в отряд; там всё обсудили и начали готовиться к взрыву дома. Доставлять тол поручили мне.
В городе не хватало хлеба, и жители, особенно дети, выменивали его у немцев на яйца. Мне клали в корзину тол, засыпали мякиной, а сверху укладывали яйца. Я одевалась покрасивее, завязывала в волоса бант и шла к дому на улице Маяковского. Сделав перед часовым реверанс, я на польском языке просила пропустить меня к «панам офицерам», чтобы выменять яички на хлеб. При этом я давала часовому 2–3 яйца. Он меня пропускал на кухню. Немец-повар шел за хлебом, а я передавала тол Насте.
Однажды немец не вышел из кухни за хлебом, а сам начал выкладывать из корзины яйца. Он копался в мякине, а я со страхом думала, что немец сейчас доберется до дна… Тогда Настя за его спиной бросила на пол дорогое блюдо. Немец обернулся и начал ругать Настю, а я тем временем вынула из корзины все яйца.
Когда дома я рассказала об этом маме, она побледнела, обняла меня и сказала:
— А если бы тебя задержали и посадили в тюрьму, ты бы сказала, кто ты?
— Никогда!
— А если бы тебя били и мучили?
— Я бы вспомнила о наших погибших комсомольцах. Они мои старшие товарищи, а я пионерка, их смена.
— Доченька моя, а ты бы не обиделась на нас, что мы посылали тебя на это дело?