В райкоме вошли к секретарю Николаю Степановичу Клюеву. Я первой, папа за мной.
— Что скажете? — спросил товарищ Клюев.
— Принесла пионерское знамя, которое я прятала и берегла всю войну, — ответила я.
— Пионерское знамя, которое я прятала и берегла всю войну, — ответила я.
Секретарь взял знамя и ласково сказал:
— Спасибо, Маня! Ты настоящая пионерка.
Маня Галафеева, 1932 года рождения.
Город Добруж.
МОЯ ПОМОЩЬ
В одну из весенних ночей в окно кто-то тихо постучал.
Мать подошла к окну и вполголоса спросила:
— Кто там?
Со двора донесся приглушенный голос:
— Мама, открой…
Мама вышла в сени. За нею поспешил и я. Звякнул крюк, раскрылись двери и через порог переступил мой брат, партизан. Мама бросилась ему на шею. Брат поцеловал ее, меня и говорит:
— Войдем в хату.
В хате он поцеловал меньшего брата, сестричек. Потом присел около стола, начал расспрашивать про здоровье, жизнь, хозяйство. Мама рассказала.
— А как ты поживаешь? — спросила она.
— Как видишь, живой, здоровый, — весело сказал брат, гладя меня по голове. Потом сказал мне:
— Сходи утром к коменданту, как будто тебе надо купить сигарет. Постарайся узнать о немцах, которые приехали вчера: сколько их, на чем приехали, во что одеты, какие у них знаки различия, какие знаки на машинах. Обо всем этом расскажешь. После обеда придешь на «пожарище» (название участка леса) у «белой дороги». Тебя я встречу там… Запомни: как подойдешь к лесу, запевай:
Это на случай, если встречать буду не я, а кто-нибудь из наших партизан. Он тебя спросит: «Груши есть?». Ты ответишь: «Есть». Такому человеку можешь рассказать всё. Понял?
— Понял, — ответил я.
— Вот так будешь помогать нам.
— А винтовку мне дадите?
— Дадим, как возьмем в отряд. Если будешь доставлять точные известия, то возьмем скоро.
Утром я оделся, взял пять яичек, вышел из хаты. Иду и думаю, как про всё узнать. Меня охватывает страх, но я стараюсь отогнать его. За спиной слышу чьи-то шаги. Оглядываюсь. Меня догоняет знакомый мальчик Володя.
— Шура, ты идешь к коменданту на работу? — спрашивает он.
— Нет. Купить сигарет…
Приближаемся к немецкому посту. На меня смотрит немец и, кажется, вот-вот скажет: «Куда идешь? Партизаны послали?»
Но он кричит другое:
— Сигареты! Сахарин! Яйка никс?[11]
— Никс, — отвечаю я.
— Шура, ты же идешь покупать сигареты, — шепчет Володя.
— Этот обманет, — отвечаю я. — Выменяю в комендатуре.
Ступаю смелее и сам себе мысленно говорю:
«Разве они могут подумать, что иду в разведку? Таких, как я, тут много».
Те, что пришли раньше нас, пилят и колют дрова. Больше никого вокруг не видно. И нет никаких машин. Комендатура, большой двухэтажный дом. Поднимаюсь по ступенькам наверх. Навстречу мне выскакивает немец, хватает меня за плечо и кричит:
— Гольц! Гольц![12]
Вместе с немцем возвращаюсь к дровам. Ну, думаю, теперь-то я попаду в комнаты! Набрали дров и понесли. Но не в комнаты, а на кухню. На дворе тепло и в комнатах не топят. Не везет. Иду назад, задерживаюсь и захожу в первые двери. Попадаю в офицерскую комнату. Офицеров было двое. Достаю три яйца и прошу сигарет. Один берет яйца и дает мне сигарету, второй показывает, чтобы я чистил сапоги. Я рад тому, что могу задержаться.
Первый встал, оделся, нацепил на шею какую-то бляшку с орлом. Раньше я таких не видел. Наверно, это и есть те, которые вчера приехали.
Почистив сапоги, я вышел и отправился в конюшню. Там встретил ребят, которые ходили сюда каждый день. Начал разговаривать с Володей. От него я узнал, что в комендатуру приехала полевая жандармерия, а часть, которая стояла здесь, уезжает.
Таким образом, через некоторое время я уже знал, что в гарнизоне есть два поста и одна наблюдательная вышка, что немцев сто человек, два станковых пулемета и десять ручных, что у жандармерии автоматы, их пятнадцать человек, — все эти сведения я передал партизанам.
Однажды я с меньшим братом и сестренками завтракал, а мама готовила корове пойло. Окончив работу, она помыла руки и говорит:
— Помоги снести корове.
Я оделся, и мы вынесли ушат во двор. Прошли шагов пять и видим — идут четыре жандарма с автоматами наперевес.
— Шурик, жандармы… За нами… Вот когда нам конец, — шепнула мама.
Офицер в это время грозно крикнул:
— Хальт!
Убегать некуда. Мы остановились. Немцы подошли. Офицер вытаращил на маму глаза и крикнул:
— Ты Фетинья Гуло?
Перепуганная мама ответила:
— Нет, пан…
Я подскочил к офицеру, схватил его за руку и говорю:
— Господин, Фетинья Гуло пошла доить корову. Пойдемте, я покажу.
Немцы пошли следом за мной. На ходу я услышал тихий голос мамы:
— Веди к Алексею.
Захожу во двор и направляюсь к хлеву. Немцы идут за мной. У дверей повернулся к ним и показываю:
— Вот тут корова Фетиньи Гуло.
Солдаты бросились в хлев. Я собрался удрать, но голос немца остановил меня. В хлеву никого не было. Немцы выскочили злые и, толкая меня вперед, выбежали на улицу. На том месте, откуда мы пошли в хлев, стоял только ушат. То, что мамы не было видно, успокоило меня: значит, она спряталась.
Иду и думаю, как убежать и мне, но по пятам за мной идут немцы. Офицер толкнул меня во двор Анны Камейки. Входим в дом. Нас встретила хозяйка.
— Гуло нет? — спросил у нее офицер.
Я смотрю на нее и подмигиваю, чтобы она молчала. Она, наверно, не поняла меня и говорит:
— Ее у меня нет, пан… А вот ее сын… Он же должен знать, где его мать.
Когда я услышал эти слова, у меня потемнело в глазах и навернулись слезы. Офицер, оскалив зубы, быстро повернулся, ударил меня автоматом по лицу и вытолкнул на улицу. Пока шли назад, меня всё время подталкивали в спину автоматом. Дома у нас, кроме трехлетней сестренки, никого не оказалось.
Перевернув всё в хате и ничего не найдя, немцы повели меня к Николаю Людчику. У него в хате сидело четыре женщины. Офицер подвел меня к первой женщине и, показав на нее пальцем, спросил:
— Матка?
Не успел я ответить «нет», как он бац кулаком по лицу.
— А эта?
— Нет.
И опять — бац… Изо рта у меня потекла кровь.
Привели в комендатуру. «Клейн партизан, клейн партизан», — услышал я голос немцев.
Меня отвели в караульное помещение, а оттуда в холодную. После долгого раздумья я решил: погибать лучше мне, чем маме. У мамы трое детей меньше меня. Если убьют ее, то пропадут малыши. А так она их спасет. А может, меня еще и не убьют…
Через несколько минут меня вызвали на допрос. Началось самое тяжелое. Как только я вошел в комнату, офицер, который вел допрос, крикнул:
— А, клейн бандит[13]. Почему не сказал, что был с маткой?
— Я был с Сашей Гарбанцевич, — ответил я.
Удар по голове.
— А где старший брат?
— Поехал в Минск на работу.
— А кто убил помощника коменданта и двух немцев летом 1943 года?
Я знал, кто эта сделал, но молчал…
Ничего не добившись, фашисты снова бросили меня в камеру. Всю ночь пролежал на полу, как меток. А наутро опять на допрос. Вхожу в комнату и ни на кого не смотрю, глаза не поднимаю. Меня подталкивают к самому столу. Комендант спрашивает про семью. Говорю, что приходит в голову. Наконец комендант увидел, что от меня ничего не добьется, и приказал вывести. Мне объявили, что я могу идти домой.
Забыв про боль, я выскочил во двор и чем дальше отходил от комендатуры, тем быстрее шел. А наконец так помчался по дороге, что даже ног под собой не чувствовал.