Но, разумеется, поздним воскресным вечером прохожих на улице почти не было, только машины проносились мимо. Загорелся зеленый, Кевин и Джон побежали через дорогу, но едва добрались до середины, как снова замигала красная рука, приказывающая остановиться.
– Зачем ты вообще записался на утреннее занятие в понедельник? – спросил Джон. – Ты же знал, что почти каждое воскресенье будешь работать допоздна.
– По средневековой литературе я мог взять только этот курс. Или пришлось бы брать сразу два семестра по Шекспиру. В следующем полугодии я запишусь на вторую часть большого курса.
Они свернули на Фордем-роуд, чтобы попасть на Камбреленг-авеню.
– А почему ты вообще не перенес средневековую литературу на следующий семестр?
– Доктор Мендес будет в отпуске, и заменять ее будет отец О’Салливан.
Джон, который учился на историка и ничего не знал об английской кафедре, почесал подбородок – пора было бриться; будь мама здесь, она бы уже вынесла ему мозг – и сказал:
– И что?
Кевин выпучил глаза.
– Да отец О’Салливан преподает тут со времен мрачного средневековья!
– Средневековья.
– А?
– Просто средневековье. Не мрачное, – возразил Джон. – Этот период больше так не называют. Его называют…
– Чувак, в Древнем Риме в домах была канализация. А вот в Священной Римской империи[2] люди мочились из окон. Так что это было мрачное средневековье.
Джон стиснул зубы и уже собирался ответить, но Кевин вернулся на один виток назад:
– Богом клянусь, отец О’Салливан получил эту должность в 1946 году!
Они свернули на Камбреленг-авеню.
– Чувак, мой отец родился в сорок шестом, – ответил Кевин.
– Вот и я о том же! Он чертово ископаемое. Ни за что не буду ходить к нему на лекции.
– Как скажешь. – Джона это не очень волновало. – Но на вечеринку ты должен пойти.
– Ну уж нет! Хочу сохранить остатки красоты.
Джон усмехнулся.
– На том свете отоспишься.
– Да иди ты, чувак!
Еще один порыв ветра, и Джону снова пришлось убирать волосы с лица. Чем дальше они уходили от Фордем-роуд, тем становилось тише – на Камбреленг-авеню были только жилые дома, в основном трехэтажные таунхаусы из красного кирпича с номерами на фасадах, стоявшие в глубине улицы и отделенные от тротуара невысокой железной оградой. Кроме таунхаусов тут были еще многоквартирные пятиэтажки. Выше пяти этажей зданий почти не встречалось, потому что согласно городским законам в таких домах требовалась установка лифта. В большинстве окон свет не горел, и, кроме Джона и Кевина, на улице никого не было.
– Ну а я пойду, – заявил Джон. – Мне-то хватило ума составить нормальное расписание! В понедельник у меня первая лекция только в половине первого. А значит, можно веселиться!
Кевин хмыкнул.
– Чувак, Бритт не бросит Джека ради тебя.
Джон напрягся. Подкатить к Бритт было его основной целью на вечеринке, но он не собирался обсуждать это с соседом и поэтому с деланым безразличием спросил:
– А что, Бритт там будет?
– Даже не пытайся. Ты врешь так же умело, как я катаюсь на сноуборде.
– Но ты не катаешься на сноуборде.
– Вот и я о том же.
Джон едва не ответил: «Как скажешь», но он уже это говорил, а повторяться ему не хотелось. Кевин, может, и был в восторге от этой дурацкой фразы «Вот и я о том же», которую он употреблял все чертово время, но Джону нравилось быть вербально разнообразным. Редактируя статьи, он в первую очередь убирал именно повторы. Интерес собеседника можно поддерживать, только если говоришь разное, а не используешь одни и те же избитые выражения. Вот почему он не любил всех этих стендап-юмористов. Они придумывают одну коронную фразу, которая становится популярной и все только ее и ждут. А дальше комики не придумывают новые шутки, а просто эксплуатируют удачную фразу в каждом выступлении. И никакое это не развлечение, а подгонка под стандарт.
– Это что еще за хрень?
Кевин на что-то указывал, и Джон, проследив взглядом за его пальцем, увидел перед одним из таунхаусов мусорные баки. И, кажется, в них кто-то рылся.