— Хк-хы-ы… — послышалось из-под капюшона. Томас вздрогнул и торопливо перекрестился. По лежащему телу внезапно пробежала легкая судорога, и из-под капюшона вновь послышался звук — на это раз более осмысленный.
— Ты… добрый христианин? — с натугой выдавило тело.
Томас удивленно сглотнул. Такого вопроса он не ожидал.
— Ну… да.
— Не… отдавай им…, - прохрипело тело и дернуло рукой.
Тут Томас увидел, что вокруг запястья левой руки лежащего человека обмотан какой-то шнурок.
— Что? — испуганно спросил он, не решаясь дотронуться до шнурка, потому что это означало дотронуться и до человека.
А он Томаса очень пугал.
— Не… отдавай… — еще раз прохрипело тело, вновь дернулось — и затихло.
Томас несколько секунд недоуменно пялился на лежащего, а затем сообразил, что человек умер. От этого открытия у студиозуса перехватило дыхание…
Под широким рукавом мертвеца скрывался большой кожаный кошель с каким-то предметом внутри, напоминающим то ли подсвечник, то ли кубок. Томас рискнул извлечь кошель из-под трупа лишь спустя пять минут. Но открыть и посмотреть, что в нем, так и не успел. Потому что где-то внизу громыхнула открывающаяся дверь, и визгливый голос брата Джонатана, личного секретаря ректора, возбужденно прокричал:
— Он точно побежал сюда, ваше преподобие, здесь на ступеньках везде следы крови…
— Ну как, впору?
Томас отвлекся от воспоминаний и пошевелил пальцами ноги.
— Да, Святослав, это… как его, спаси боуг!
— Научился, — добродушно усмехнулся варвар, сидевший с противоположной стороны костра. — Славно. В наших местах люди простые — к путнику завсегда с радостью и участием. Но без благодарности нельзя — обидеться могут. А тогда уж держись…
— Убьют? — испуганно вскинулся Томас.
— Да зачем? — удивился Святослав. — Ты что, тать какой? Или ворог? Зачем тебя убивать? А вот побить могут…
Томас поежился. Он до сих пор опасался, что согласие отправиться с этим варваром в его глухие и необжитые родные места было самой большой ошибкой, которую он совершил в своей такой еще недолгой, но уже переполненной бурными событиями жизни. Впрочем, куда было деваться…
Почему он сразу не отдал кошель преподобному Пелусию, Томас и сам не мог потом объяснить. Может быть, потому что умирающий монах столь страстно, тратя на это последние мгновения своей жизни, убеждал его «не отдавать им», не уточнив, правда, кому. А ректор с секретарем оказались первыми кандидатами в тех, кому нельзя было отдавать кошель — оттого, что явно преследовали этого монаха… Во всяком случае, несмотря на настойчивые убеждения ректора и вкрадчивые сладкие речи его секретаря, Томас, которого они застали в писцовой с пергаментом в руках, перетряхивающим песок, продолжал упорно твердить: никого не видел, что происходило за дверями писцовой — не знает и вот только закончил переписывать урок, назначенный ему отцом Исидором. Помучив его с полчаса, ректор с секретарем учинили в писцовой форменный обыск и, не найдя ничего, велели Томасу немедленно следовать в свою комнату и, никуда не отлучаясь, ожидать там дальнейших указаний. Как Томас и поступил, напоследок бросив взгляд на плотно прикрытое окошко писцовой, между рамой и косяком которой и были зажаты шнурки кошеля. А сам кошель между тем висел снаружи.
В комнате он стянул штаны, рубаху и забрался под одеяло. Это помогло мало. Одеяло было тонким, лоскутным, а Томаса сейчас бил крупный озноб. Ему казалось, что он сделал страшную глупость — встряв в дела, совершенно его не касающиеся, да еще такие, за которые убивают… Не надо было слушать никаких умирающих монахов, а со спокойной совестью отдать тот кошель ректору и, выкинув происшествие из головы, спокойно окончить третий курс колледжа и перейти на четвертый. Ну в самом деле, неужели ректор и его секретарь могли быть именно теми людьми, дабы избежать попадания кошеля в руки которых, тот безвестный монах пожертвовал даже самой своей жизнью? Это ж совершенно невозможно! Но что-то — Томас даже и не осмыслил, что — какой-то червячок, сидящий внутри, зудел, что в данном случае выражение «со спокойной совестью» не имело бы к нему никакого отношения… С другой стороны — ну и что? Ну даже если и не имело бы? Живут же люди и с грехом на душе, и как живут! На золоте едят! На пуховых перинах спят! И ничего такого им спать не мешает… Короче, живут так, как Томас, сын вполне обеспеченного, но бережливого до скупости торговца сукном из Остершира (ибо голодное крестьянское детство было еще свежо в его памяти), жить только мечтал бы. Но благодетель Томаса, отец Юлиус, священник их прихода, заронил в душу юноше слишком многое, чтобы он согласился убить свою бессмертную душу за столь малую плату, как еда на золоте и сладкий сон… тем более что перед сыном торговца сукном никто пока и не выложил непременного и твердого обязательства после отдачи кошеля обеспечить ему райскую жизнь до самой старости. А следовательно, сделка пока вырисовывалась крайне рискованной и совершенно не гарантированной…
Где-то через час Томас понял, что душевные терзания в отсутствие предмета лишь обостряют ситуацию, и решил, вопреки приказу ректора, выйти из комнаты и добраться до кошеля. Вновь появляться в писцовой было рискованно, но кошель-то висел снаружи. Так что нужно было лишь придумать, как добраться до окна второго этажа, где оставалось всего-навсего перерезать шнурки. Томас быстро оделся и выскользнул за дверь. На улице уже окончательно стемнело, так что до крыла, где была расположенная писцовая, вплотную примыкавшая к колокольне церкви колледжа, он добрался незамеченным. В окне писцовой по-прежнему горел свет. Томас заколебался. Но зуд увидеть наконец содержимое кошеля достиг столь высокого градуса, что уже почти ничто не сумело бы отвратить студиозуса от задуманного. Только бы сообразить, как это сделать…