Тех, кто сражался в балтийском небе, я почти не знал, но тех, кто погибал на улицах и в подвалах города, знал хорошо: по поручению товарищей я вывозил по льду ладожской дороги их семьи. Заледенелый город, с сугробами в человеческий рост, с провисшими проводами, с вымороженными домами, город, окованный снизу льдом и сверху облаками, город-блиндаж, он вдохновлял армию в окопах вокруг него. Он был беспримерным доказательством прочности нашего тыла. Подобно тому, как изнемогшие артиллеристы, когда пали кони, однажды на моих глазах вытаскивали «на ногтях» свои орудия и падали под колеса, так много дней вели себя ленинградцы. Победа шла по их телам… Чуковский, вернувшийся с войны, рассказывал о том, что видел, что слышал, что пережил. Сколько энергии отдавал этот город фронту, сколько тепла! Это счастье, которое накопил в мирные годы народ, отдавало свою теплоту. Как каменный уголь отдает накопленный веками жар солнца, так защитники и жители Ленинграда раскаляли печи заводов, освещали прожекторами небо. Там люди не сознавали исключительности своего подвига — черта, подмеченная в русском человеке еще Львом Толстым в «Севастопольских рассказах». Через десятилетия новые, еще не родившиеся поколения будут суеверно чтить прадедов, тех, что отстояли Ленинград.
Думаю, что даже не столько морские летчики, однополчане Чуковского, заложили нравственную основу его романа, сколько голодные, обессиленно падавшие на улицах города ленинградцы, которых писателю приходилось видеть в недолгие часы служебных командировок, отлучек со своего аэродрома. Когда мы встретились в Переделкине, чтобы поговорить о рукописи, Николай Корнеевич, прикрыв глаза и мерно покачиваясь в такт своим словам, вспоминал:
— …А ты ходишь по этой священной земле запросто, деловито. И только вернувшись домой, в Ораниенбаум, вдруг отдаляешь от себя все виденное на дистанцию огромного уважения. И этот перекресток Невского и Садовой, это уже не где-то близко от городской комендатуры, где в столовой можно перекусить и зарегистрироваться, нет, это уже нечто исторически приподнятое, легендарное, как бы в дымке тумана встающее, — где в семь утра темные дома темнее неба и ходкая черная толпа, бредущая под артобстрелом к своим рабочим местам на заводы и фабрики… Прекрасное и в то же время ужасающее зрелище…
Много книг-воспоминаний о воздушных боях написано после войны самими летчиками. Особенно полюбились мне и поразили меня рассказы и очерки Марка Галлая о первых воздушных боях на подступах к Москве. Но самые волнующие страницы о смертельных поединках в воздухе были прочитаны в романе, в сущности, штатского писателя. Чуковский не боялся вносить подробности в описания мгновений боя, потому что знал: в этих мгновениях выражается вся сложность характера человека. Он писал о минутах воздушного поединка с той зримой технологической точностью, какой мог бы позавидовать любой автор «производственного» романа:
«Они вышли к тому месту, где Нева вытекает из Ладожского озера.
…По льду озера бежали, текли, дымились длинные живые космы снега… Лунин внимательно смотрел вниз, стараясь заметить ту дорогу, которую они будут охранять…
Он увидел не дорогу, а колонну грузовых машин, которая медленно ползла по льду с востока на запад, в сторону Ленинграда… Это и был единственный путь, соединявший Ленинград с остальной страной.
…Но скоро ему пришлось оторваться от наблюдения за дорогой, потому что, по привычке оглядывая воздух, он увидел метрах в пятистах над собой два „мессершмитта“… „Мессершмитты“ шли над дорогой, над самолетами эскадрильи, и предугадать их намерения было трудно. Лунин понимал, что вступить сейчас в драку было бы очень некстати: драка задержала бы их в пути, и им не хватило бы горючего на весь длинный перелет через озеро. И почувствовал облегчение, когда „мессершмитты“ внезапно развернулись к югу и мгновенно исчезли, словно растаяли…
Вдруг перед ними в воздухе ясно обозначились четыре темных вытянутых пятнышка.
Четыре „мессершмитта“!
Они шли в строю… До них оставалось немногим более тысячи метров, и решение нужно было принимать мгновенно. Обойти их или затеять с ними долгую карусель нечего было и думать: не хватило бы горючего. И Рассохин решил атаковать и проскочить.