Может быть, Ге, когда писал Шиффа и Доманже, невольно продолжал портрет Герцена. Или завершал. Может быть, создавал триптих.
У них у всех затаенная скорбь в глазах. Даже у Шиффа — при всей его «материалистической» определенности и прочности — глаза печальные, усталые. Так победителей не пишут.
Победителем написан академик Павлов на нестеровском портрете. Он, между прочим, опроверг многие выводы Шиффа. Нестеров написал Павлова человеком, которому все ясно. Его жилистые кулаки победны.
В глазах Шиффа какое-то нерешенное главное, вопрос об истине, на который не ответишь, оперируя собак в лаборатории. Скорбь Доманже еще определеннее — доблестный спорщик ничего здесь не опровергнет и не утвердит. Лишь взгляд Герцена — чуть мимо, из-под упорного лба — вселяет надежду…
Уходила в былое эпоха Герцена — все еще блистательная, умная, страстная, но уже ослабевшая, как пуля на излете. «Колокол» был обречен. С неимоверными усилиями рождалась последняя книга «Полярной звезды». В ней осталось всего два автора — Герцен и Огарев. В 1868 году Герцен писал Огареву: «Наш жернов останавливается, ручьи текут в иных местах: отправимся же на поиски других земель и других источников».
Может быть, Ге, когда писал Шиффа и Доманже, прощался с Герценом, с его Временем, в котором хорошо и полно прожил десять лет, из которого многое унес с собой.
Почти одновременно с Доманже Ге писал художника Мясоедова, скульптора Чижова, отставного майора Чиркина, будущего деятеля Товарищества передвижных выставок.
Это он здоровался со своим Завтра, с эпохой, в которую ему предстояло войти.
Русская история
И разве история — не та же мысль и не та же природа, выраженные иным проявлением?
Каждое утро, в шесть с минутами, из старого дома на 9-й линии Васильевского острова торопливо выходил человек. Улицы были еще пустынны. Человек шагал быстро, уверенно — маршрут был привычен. Маршрут был кольцевой: через полчаса человек возвращался к дому и, спеша, скрывался в подъезде.
Он появлялся снова в пять часов пополудни. Снова обегал квартал. На ходу он жестикулировал, иногда произносил что-то вслух. Жесты его были порывисты и несколько странны.
Зимой, случалось, к крыльцу подавали сани, тогда вместо пешей прогулки (скорее, пробежки) он катил по проспекту до гавани и обратно, нигде не останавливаясь и нетерпеливо понукая кучера. Кучер гнал, как на пожар.
Возвратись, торопливый человек вбегал в подъезд, поднимался единым духом по лестнице. На двери его квартиры — медная дощечка: «Н. И. Костомаров».
Николай Иванович Костомаров быстро сбрасывал в прихожей пальто и, не задерживаясь, пробегал в кабинет — к письменному столу. На столе и возле него, на стульях, на полу, в беспорядке лежали книги. Стопки книг поднимались, как крепостные стены. Николай Иванович, стремительно обрушивая их, пробирался в кресло и тотчас начинал писать.
Почерк у него был очень неразборчивый — он спешил. Особенно плохо ему удавались цифры. Он потом сам не мог отличить «3» от «5» и «4» от «7». У него не было ни терпения, ни времени выводить цифры. Ему вообще постоянно не хватало времени. Дни были до отказа набиты делом.
Делом Николая Ивановича Костомарова была история.
Герцен писал о Грановском: он «думал историей, учился историей». Костомаров был тоже одержим историей. Он ни на минуту не желал расставаться с нею. Когда его навещали друзья, он откладывал рукопись и, не утруждая себя светской беседой, рассказывал о «смутном времени» или о разделе Польши. Друзья называли эти рассказы «историческими разговорами».
В рассказах Костомарова история оживала. Он не любил бесстрастного изложения фактов, делового перечисления дат. Герои его «разговоров», волнуясь, расхаживали вместе с ним от письменного стола до круглого — того, что стоял возле дивана, обитого серым сафьяном.
…Тишайший Алексей Михайлович неслышно ступал мягкими сапожками по тесным и темноватым кремлевским переходам. Стенька Разин гремел крепкими словами, перебирая богатую добычу — примерял цветные кафтаны, отороченные собольим мехом. Богдан Хмельницкий расчетливо и жестко вел переговоры с крымским ханом Ислам-Гиреем; Ислам-Гирей хитрил, щурился, вытирал ладонью пот с желтого лба. Польские паны азартно хватались за сабли, звенели шпорами, делили заранее Русь и Украйну.
Люди прошлого оживали в беседах Костомарова — он знал их наизусть: быт, одежду, походку, речи.