В августе 1919 года Гумилёв перевел для «Всемирной литературы» стихотворения Ш. Бодлера из цикла «Сплин и идеал»: «Дон Жуан в аду», «Вампир», «Кошка», «Кот», «Приглашение к путешествию», «Сплин», «Ужас», «Грустный мадригал», «Жалобы Икара». Интересно, что предисловие к «Цветам зла» Гумилёв переводил не сам, а попросил это сделать Александра Блока 12 августа, хотя 4 февраля сам написал статью о французской поэзии и отправил ее А. Н. Тихонову во «Всемирную литературу». С начала февраля при этом издательстве начала действовать студия по подготовке переводчиков и Николай Степанович читал там лекции по французской и английской поэзии. Увы, при жизни поэта статья эта не появилась в печати[74].
В июне — сентябре 1919 года Николай Степанович занимался со своими студистами переводами.
В октябре 1919 года во «Всемирной литературе» в Петрограде выходит поэма Кольриджа «О старом моряке» в переводе Н. Гумилёва и с его вступлением (выпуск № 19 под редакцией М. Лозинского).
Складывается впечатление, что поэт не хотел писать о современной российской действительности и занимался переводами. В марте 1919 года в Петрограде все в том же издательстве выходит книга Н. С. Гумилёва и К. И. Чуковского «Принципы художественного перевода». Впервые в ней опубликована статья Николая Степановича «20 стихотворных переводов». 8 марта этого же года в «Жизни искусства» (видимо, по корректуре) напечатана рецензия на эту книгу критика Н. Лернера. Гумилёв дает девять заповедей (что должно совпадать в оригинальном и переводном стихотворениях) для переводчика: 1. Число строк. 2. Метр и размер. 3. Чередована рифм. 4. Характер enjambement. 5. Характер рифм. 6. Характер словаря. 7. Тип сравнений. 8. Особые приемы. 9. Переходы тона. Правда, выполнить эти условия было не под силу большинству переводчиков. Сам Гумилёв писал: «Разумеется, для рядового переводчика это ни в какой мере не обязательно» и добавил: «Таковы девять заповедей для переводчика; так как их на одну меньше, чем Моисеевых, я надеюсь, что они будут лучше исполняться». Что такое enjambement? Сам поэт писал: «Крайне важен… вопрос о переносе предложения из одной строки в другую, так называемом enjambement. Классические поэты, как Корнель и Расин, не допускали его, романтики ввели в обиход, модернисты развили до крайних пределов. Переводчику и в этом следует считаться со взглядами автора. <…> Из всего сказанного видно, что переводчик поэта должен быть сам поэтом, внимательным исследователем и проникновенным критиком, который, выбирая наиболее характерное для каждого автора, позволяет себе, в случае необходимости, жертвовать остальным. И он должен забыть свою личность, думая только о личности автора. В идеале переводы не должны быть подписными». Можно представить, каких бы вершин достигла школа переводчиков в России, если бы она унаследовала заветы великого мастера!.. Второе издание книги (добавился еще один автор Ф. Батюшков) вышло в мае 1920 года.
Гумилёв старался передать свои принципы перевода молодежи. Он был в числе первых лекторов студии переводов, открывшейся при «Всемирной литературе» 28 июня 1919 года. На открытии среди выступающих был и сам Николай Степанович. Наряду с Гумилёвым лекции стали читать Евгений Замятин, Корней Чуковский, Михаил Лозинский, Виктор Шкловский, Владимир Шилейко. Ирина Одоевцева, вспоминая день открытия, писала: «В первый же день Гумилёв на восхищенное восклицание одной студистки, ощупавшей стул: „Да ведь он из серебра. Из чистого серебра!“ — ответил тоном знатока: „Ошибаетесь. Не из серебра, а из золота. Из посеребренного золота. Для скромности…“» В. Шилейко писал о Гумилёве-мэтре — наставнике студийной молодежи: «…Я там читал ритмику — началась студия в июне и осенью 1919 года кончилась. Когда он (Гумилёв. — В. П.) уезжал, я всегда брал на себя его курсы… У него были красивые руки, он это знал, и у него было громкое имя. И он садился на стул, высоко закидывая ногу. Все слушали его голос… Не знаю, как в других студиях, а здесь его очень любили».
Студия открылась в здании, именуемом домом князя Александра Дмитриевича Мурузи на углу Литейного и Пантелеймоновской.
Об отношении к Гумилёву молодежи говорят многочисленные воспоминания бывших студистов. Одна из них, поэтесса Елизавета Полонская, писала: «Блок был капризен, привередлив, но у Гумилёва — мы были в этом уверены — имелась точная мера справедливости: он не мог ошибаться. Гумилёв, как я вскоре поняла, был очень талантлив, но и очень высокомерен. Прирожденный глава поэтической школы, он спорил увлекательно и безапелляционно. Самым интересным в его занятиях с нами был тот разбор, которому он подвергал наши стихи. Стройный, с фигурой тренированного военного, с неповторимой посадкой головы, узкой и вытянутой, как головы ацтеков, он стоял перед нами прямо, твердо излагая правила поэтического катехизиса. В каждом стихотворении он видел четыре стороны: фонетику, стилистику, ритмику, эйдолологию (наука об образах). Каждое стихотворение он разбирал с этих четырех сторон. Беспощадно и очень тонко проникая в ткань стиха… „Музыки, музыки прежде всего!“ — требовал он вслед за Верленом. Он давал нам упражнения на разные стихотворные размеры, правил вместе с нами стихи, уже прошедшие через его собственный редакторский карандаш, и показывал, как незаметно улучшается вся ткань стихотворения и как оно вдруг начинает сиять от прикосновения умелой руки мастера. Он научил нас, окончив стихотворение, вычеркнуть первую строфу, часто служебную и невыразительную…»