В восторге от оказанного им во Франции приема государь и императрица нехотя отправились домой. «На границу мы приехали в 11 час. веч., – писал родительнице государь. – Мы в последний раз услышали наш гимн. После этого уже пошли немецкие каски, и противно стало смотреть в окно. Там, во Франции, на каждой станции слышалось „ура!“ и видны были добрые и веселые лица, а тут все было черно, темно и скучно!.. Хорошо еще, что пора было спать, днем было бы гораздо грустнее».
Николаю II никогда не забыть этого взрыва чувств, проявленных к нему французами – штатскими и военными, – во время первого его визита во Францию. Со временем эти теплые воспоминания, укоренившиеся в рассудке и сердце молодого государя, сослужат Франции добрую службу.
Глава шестая
Новый царь
Вернувшись домой, государь с головой погрузился в работу, «которой боялся всю жизнь». Перед ним лежала гора бумаг, которая росла с каждым днем. Он внимательно изучал документы, писал свои пометы на полях, подписывал рескрипты, приказы о представлении тех или иных лиц к очередному чину или ордену. Не успев набраться опыта, поначалу советовался с родительницей. «Я рассмотрел все дела, прошения и т. д., которые ты мне прислала», – добросовестно докладывал молодой царь. Через две недели императрица-мать ответила сыну: «Жаль, что приходится посылать тебе такую уйму бумаг, но так бывает всегда в начале лета, когда министры уходят в отпуск».
Однако молодой император не всегда следовал рекомендациям Марии Федоровны. Когда та обратилась к сыну с просьбой выдать одной княгине вспомоществование из казны в миллион рублей, Николай Александрович строго отчитал августейшую родительницу. В письме от 13 августа 1895 года он указал: «Я должен поговорить с тобой, милая Мама, о скучных вещах… Что касается прошения или желания княгини Лопух. Дем. о прощении им долга и еще о ссуде из банка 1 миллиона, то я по совести должен сказать, что обе просьбы ее удовлетворить невозможно. Я хотел бы видеть, осмелилась бы она заикнуться об этом Папа, – во всяком случае, я слышу тот ответ, который он бы дал ей. Самое большое облегчение, которое ей можно оказать… это простить долг, но после этого подарить ей миллион – это сумасшествие… Хороши были бы порядки в Государственном казначействе, если бы я, за спиной Витте (он теперь в отпуску), отдавал бы тому миллион, этой два и т. д.? Таким способом все то, что было накоплено и что составляет одну из самых блестящих страниц истории царствования дорогого Папа, а именно финансы, будут уничтожены в весьма немного лет».
Гораздо более сложную проблему для государя представляли его дяди – четыре брата покойного императора Александра III. Великий князь Владимир Александрович, самый старший из них – охотник, гурман и покровитель изящных искусств, – командовал Императорской гвардией и был президентом императорской Академии художеств. Алексей Александрович, обладавший большим личным обаянием и огромным животом, одновременно являвшийся главным начальником флота и морского ведомства, слыл бонвиваном международного масштаба, любившим тяжелые корабли и легкомысленных женщин. Сергей Александрович, московский генерал-губернатор, был человеком настолько ограниченным и деспотичным, что запретил своей жене читать «Анну Каренину» из опасения, что книга вызовет нездоровое любопытство или слишком сильные переживания. Лишь Павел Александрович, который был всего на восемь лет старше императора, не доставлял ему никаких хлопот.
«Николай II провел первые десять лет своего царствования, сидя за громадным письменным столом в своем кабинете и слушая с чувством, скорее всего приближающимся к ужасу, советы и указания своих дядей, – вспоминал впоследствии великий князь Александр Михайлович. – Он боялся оставаться наедине с ними. В присутствии посторонних его мнения принимались дядями за приказания, но стоило племяннику и дядям остаться с глазу на глаз, их старшинство давало себя чувствовать… Они всегда чего-то требовали. Николай Николаевич воображал себя великим полководцем, Алексей Александрович повелевал морями, Сергей Александрович хотел бы превратить московское генерал-губернаторство в собственную вотчину, Владимир Александрович стоял на страже искусств. Все они имели, каждый своих, любимцев среди генералов и адмиралов, которых надо было производить и повышать вне очереди, своих балерин, которые желали бы устроить „русский сезон“ в Париже, своих удивительных миссионеров, жаждущих спасти душу императора, своих чудодейственных медиков, просящих аудиенции, своих ясновидящих старцев, посланных свыше… и т. д.».