Константин Павлович не поддерживал новых веяний, робко проявлявшихся в армии, особенно в гвардии после заграничных походов. Среди таких начинаний было создание начальником Главного гвардейского штаба H. М. Сипягиным «Общества военных людей» с целью повышения образования офицеров{217}. Это предложение было дополнено идеей организации специальной библиотеки, «куда каждый офицер может приходить заниматься чтением и упражняться в делании выписок»{218}. При библиотеке планировалось создать «Общество почетных и действительных членов, которого цель есть издание Военного журнала». Великие князья Николай и Михаил без промедления дали согласие быть среди его почетных членов. Иначе повел себя Константин Павлович. Он буквально взбесился от одной мысли оказаться наравне со своими младшими «братцами», тем более что мысль об «учености» офицеров ему была чужда. В ответном письме H. М. Сипягину цесаревич писал: «…Но как в сем обществе, вероятно, есть члены — молодые офицеры, которые начали только служить и начнут писать, и хотя я весьма люблю, чтобы офицер имел хорошее образование и учился хорошо, но ученых из них не люблю… Не видавши ничего и не зная настоящее дело опытом, прапорщик начнет писать и осуждать деяний фельдмаршала… Я скажу вам еще при том, что братцев своих, Николая Павловича и Михаила Павловича, хотя люблю сердечно, как нельзя уже более, но остаюсь в том мнении, что они, съездивши два раза в Париж и повояжировавши еще кой-где, могут ли рассуждать об разных военных обстоятельствах в надлежащем виде, как следует, не имевши никакого еще опыта?»{219} Весьма красноречивое признание! Вряд ли мнение Константина Павловича о Николае могло принципиально измениться к 1825 году. Впрочем, по-своему цесаревич был все же прав. В общество, которое возобновило издание «Военного журнала» под редакторством Ф. Н. Глинки, вошли многие из будущих «декабристов» или лиц, близких к ним по своим взглядам: И. Г. Бурцов, М. К. Грабовский, А. Н. Муравьев, H. Н. Муравьев, Е. П. Оболенский и др.{220}
Отметим еще один момент. Если Константин Павлович, в отличие от Николая Павловича, и любил Польшу, хотя весьма своеобразно, то эта его «любовь» не вызывала ответных чувств у поляков, за исключением, конечно, Жаннеты Грудзинской. Он не поддерживал более тонкой игры старшего брата Александра в польскую конституцию, высмеивая ее открыто, где только можно. По поводу первого польского сейма 1818 года он писал тому же H. М. Сипягину: «Посылаю вам экземпляр программы бывшей здесь 15-го (27-го) числа в замке пьесы «Гратис», на которой я фигурировал в толпе народа, играя роль пражского депутата по избранию меня в гласные обывателями варшавского предместья Праги. Пьеса сия похожа на некоторую русскую комедию…» Отрицательно относился Константин и к позднейшим попыткам Николая исполнять Конституционную хартию и, в частности, коронованию его как короля Польши. Не случайно, не приобретя не только любви, но и элементарного уважения поляков, он будет вынужден бежать (притом, с точки зрения Николая Павловича, весьма непристойно для главнокомандующего) из Варшавы через Слоним в Витебск, опасаясь попасть в плен, так как в 1830 году почти вся польская армия перейдет на сторону восставших. Только смерть от холеры в Витебске 15 июня 1831 года избавит его от объяснений, весьма для него неприятных.
Можно только удивляться феномену общественного сознания, представлявшего цесаревича более либеральным и симпатичным по сравнению с Николаем Павловичем: благо, Николай досаждал в Петербурге, а Константин Павлович был далеко. Впрочем, как это обычно бывает, мнения разделились. Характеризуя умонастроения общества накануне 14 декабря 1825 года, французский посланник Ла Ферронэ напишет: «Дворянство и все, что связано с двором, открыто высказывается за Николая. В Константине их страшит его ненависть, как он сам признавался, к дворянству и боязнь встретить в нем характер отца. Напротив, армия, и особенно гвардия, высказывается за великого князя Константина…»{221} По мнению одного из современных исследователей, большинство было за Константина, поскольку опиралось преимущественно на слухи. Армия знала о более легкой и сытой жизни своих сослуживцев в Польше; гвардейским офицерам цесаревич Константин Павлович был ближе и понятнее «как личность и как политический типаж»{222}. Во время коронации в Москве в 1826 году цесаревичу приходилось раньше Николая Павловича уезжать с балов и из театров, так как народ явно оказывал ему лучший прием.
По разным причинам Константин в сравнении с Николаем был предпочтительнее для многих. А. С. Пушкин, узнав о смерти Александра I, возлагал надежды на Константина. В письме к П. А. Катенину от 4 декабря 1825 года он отмечал, что в нем «очень много романтизма» и добавлял: «К тому же он умен, а с умными людьми все как-то лучше»{223}. Н. П. Огарев о периоде междуцарствия писал: «Нам казалось, что он несравненно лучше Николая, что он человек свободы…»{224}Показания бывшего члена Союза благоденствия, чиновника канцелярии петербургского генерал-губернатора Григория Абрамовича Перетца интересны упоминанием, что молодые офицеры вели разговоры «о взыскательности тогдашних великих князей Николая Павловича и Михаила Павловича, наиболее о ныне царствующем государе-императоре, коего описывали скупым и злопамятным»{225}. О непопулярности Николая Павловича писали впоследствии многие декабристы, в частности Г. С. Батенков, А. М. Булатов, В. И. Штейнгейль, которые отмечали, что великий князь несправедлив, мелок, придирчив, мстителен, скуп, любит шагистику и частые учения. Впрочем, известная неуравновешенность Николая Павловича была вполне понятна, двусмысленность положения действовала на нервы.
Позднее единомышленник Н. П. Огарева А. И. Герцен, вспоминая коронацию Николая I в Москве в 1826 году, напишет в своих размышлениях «Былое и думы» о Константине Павловиче и причинах симпатии к нему: «Он был тогда народнее Николая; отчего — не понимаю, и солдаты, для которых он делал один вред, любили его. Я очень помню, как во время коронации он шел возле бледного Николая, с насупившимися светло-желтого цвета взъерошенными бровями, в мундире литовской гвардии с желтым воротничком, сгорбившись и поднимая плечи до ушей»{226}. Другой современник, хорошо знавший цесаревича, Денис Давыдов вспоминал о том же событии: «Прибыв в 1826 году в Москву для присутствия во время обряда коронования императора Николая, цесаревич был встречен сим последним на дворцовой лестнице; государь, став на колени пред братом, обнял его колени, что вынудило цесаревича сделать то же самое. Таким образом, свиделись оба царственные брата пред коронованием, по совершении которого цесаревич, выходя из собора, сказал Ф. П. Опочинину: «Теперь я отпет»{227}. Но это будет позже. После событий 1820–1823 годов, когда Константин Павлович в безмолвном противоборстве потеряет последнюю возможность возложить на себя шапку Мономаха.