Оставляя без комментариев личные впечатления и объяснения М. А. Бестужева, обратимся к хронометражу субботнего дня 12 декабря 1825 года. Этот день был насыщен событиями. Утром в 5 часов 30 минут Николай Павлович был разбужен известием о прибытии из Таганрога полковника лейб-гвардии Измайловского полка Александра Александровича Фредерикса (не путать с командиром Московского полка генерал-майором Петром Андреевичем Фредериксом). Пакет с секретным донесением был адресован «императору». На всякий случай И. И. Дибич отправил такой же пакет и в Варшаву. Поколебавшись, Николай Павлович все же вскрыл пакет. Начальник Главного штаба сообщал о раскрытии на Юге обширного заговора со связями в столице. Как отметил в дневнике Николай Павлович, «из петербургских заговорщиков по справке никого не оказалось налицо: все были в отпуску»{273}. Но это была не вся правда. В донесении И. И. Дибича упоминались «гвардейский офицер Бестужев, служивший прежде во флоте, некто Рылеев (вероятно, секундант покойного поручика Чернова на дуэли с флигель-адъютантом Новосильцевым)…»{274}. Мог ли Николай Павлович с его феноменальной памятью на лица и имена не знать этих людей? Именно штабс-капитан М. А. Бестужев, переведенный в лейб-гвардии Московский полк в марте 1822 года, стоял начальником караула в ночь с И на 12 декабря, когда и был получен этот пакет. Мог ли не знать он К. Ф. Рылеева, отставного артиллерии подпоручика, с 1824 года правителя канцелярии Российско-Американской компании, известного литератора и издателя, а также участника нашумевшей истории с дуэлью 10 сентября 1825 года?[6]
Даже если предположить невероятное, что Николай Павлович не вспомнил их, то навести справки было не столь сложно. Тогда же Николай Павлович сообщил об этом письме трем лицам: военному губернатору М. А. Милорадовичу, главноуправляющему почтовым департаментом и своему человеку при дворе князю А. Н. Голицыну, а также своему личному другу генерал-адъютанту, командиру гвардейской кирасирской дивизией А. X. Бенкендорфу. На совещании утром было решено узнать имена заговорщиков и приступить к арестам. Но, как известно, М. А. Милорадович, у которого потом в записной книжке нашли имена и адреса многих из них, не предпринял никаких шагов. В тот же день 12 декабря после обеда прибыл курьер из Варшавы с ответом Константина, в котором вновь не было ожидаемого Николаем Павловичем и Марией Федоровной официального манифеста с отречением от престола. В новом письме к брату от 8 (20) декабря цесаревич давал советы, как царствовать, а в письме к матери объяснял, что не может прислать манифеста, поскольку престола не принимал. Отказывался он и приехать в Петербург, чтобы своим присутствием подтвердить законность переприсяги: «Если бы я приехал теперь же, то это имело бы такой вид, будто я водворяю на трон моего брата, он же это должен сделать сам…»{275} «Водворять» брата Николая Константин явно не хотел.
Между прочим, после прибытия курьера из Варшавы Мария Федоровна пригласила своего секретаря Г. И. Вилламова. Он записал тогда в дневнике: «…После обыкновенного предисловия о необходимости сохранить тайну объяснила мне, что Константин еще 26-го ноября прислал акт, которым подтверждает отречение от престола; акт этот был доставлен Михаилом, но его хранили в тайне, чтобы дать Константину время узнать, что присяга принесена…»{276} На самом деле первое письмо Константина Михаил Павлович привез 3 декабря, а его гневные письма после получения сообщения о присяге достигли столицы 7 декабря. Любопытно и откровенное мнение Г. И. Вилламова о младших великих князьях. Оказывается, вновь посланный из Петербурга в Варшаву Михаил Павлович застрял на станции Ненналь в ожидании «Бог знает чего». Снимая копии с ответов Константина после разговора с Марией Федоровной, Г. И. Вилламов сделал примечательную запись: «Хотя я с самого начала думал, что Константин не изменит своему слову, но я, сознаюсь, предпочел бы, чтобы он занял престол и дал время своему брату более созреть»{277}.
После получения последних писем от цесаревича внимание Николая Павловича переключилось на подготовку текста манифеста о вступлении на престол и обработку генералитета. От активной поддержки командиров частей зависело многое. Известно, что Николай Павлович встречался с командиром Московского полка генерал-майором бароном П. А. Фредериксом, полковником лейб-гвардии Измайловского полка В. А. Перовским, командующим гвардейской пехотой генерал-лейтенантом К. И. Бистромом, дежурным генералом Главного штаба А. Н. Потаповым. Беседовал он также с главноуправляющим ведомством путей сообщения, своим дядей герцогом Александром Вюртембергским (который хотя и поддерживал партию Константина — Марии Федоровны, но все же занял выжидательную позицию), а также с его сыном, своим двоюродным братом, генералом от инфантерии принцем Евгением Вюртембергским. Встречался и с некоторыми гражданскими лицами, в частности, с будущим статс-секретарем и будущим главой II Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии М. А. Балугьянским, с которым беседовал о предстоящей правительственной деятельности. И, конечно же, состоялся серьезный разговор с Марией Федоровной.
В напряженный день 12 декабря Николай Павлович получил дополнительную информацию к размышлению. Около девяти часов вечера к нему пришел подпоручик лейб-гвардии Егерского полка, исполнявший должность старшего адъютанта командования гвардейской пехоты, член Северного общества Я. И. Ростовцев с пакетом от К. И. Бистрома. На самом деле в пакете лежало известное письмо самого Я. И. Ростовцева с предупреждением о заговоре. В своем письме Я. И. Ростовцев писал: «В народе и войске распространился уже слух, что Константин Павлович уже отказывается от престола. Следуя редко влечению Вашего доброго сердца, излишне доверяя льстецам и наушникам, Вы весьма многих против себя раздражили. Для Вашей собственной славы погодите царствовать. Против Вас должно таиться возмущение; оно вспыхнет при новой присяге, и, быть может, это зарево осветит конечную гибель России. Пользуясь междоусобиями, Грузия, Бессарабия, Финляндия, Польша, может быть, и Литва от нас отделятся. Европа вычеркнет раздираемую Россию из списка держав своих и соделает ее державою азиатскою, и незаслуженные проклятия вместо должных благословений будут нашим уделом… Всемилостивейший Государь! Ежели Вы находите мой поступок дерзким — казните меня… Ежели Вы находите мой поступок похвальным, молю Вас, не награждайте меня ничем; пусть останусь я бескорыстен и благороден в глазах Ваших и собственных!» Николай Павлович позвал Ростовцева в кабинет, обнял и поцеловал со словами: «Вот чего ты достоин»{278}. О своем письме Ростовцев сообщил и вчерашним друзьям-заговорщикам (а именно Е. П. Оболенскому), уверяя, что не называл конкретных фамилий.
Я. И. Ростовцев пытался убедить Николая Павловича в возможности восстания не в Петербурге, а на Юге России; во всяком случае, так он писал в своем сообщении. На этом основании некоторые исследователи считают, что он выполнял план «северян» о дезинформации, тем более что они не знали о письме И. И. Дибича, полученном Николаем Павловичем утром{279}. Однако Я. И. Ростовцев представлял не только «северян». Он контактировал с окружением Марии Федоровны и одновременно находился в тесной связи, в том числе и родственной, с пайщиками Российско-Американской компании, приходясь племянником ее директору Н. И. Кусову. «Демарш Ростовцева, — отмечает историк междуцарствия М. М. Сафонов, — был задуман как тонкий тактический ход. Он преследовал две цели: запугать Николая и заставить колеблющихся членов тайного общества действовать решительно, так как они уже преданы»{280}. Второй цели Я. И. Ростовцев добился, первой — нет. А предал он в первую очередь К. И. Бистрома, который порвал отношения со своим адъютантом. Известно, что К. И. Бистром был своим человеком в кругу Марии Федоровны. Вероятно, в ходе разговора Я. И. Ростовцева с Николаем Павловичем для последнего была важна та часть информации, которая вскрывала замыслы и возможности «партии Марии Федоровны и К0». Во всяком случае о письме Я. И. Ростовцева Николай своей матери не сообщил. Но именно после этой встречи великий князь сделал свою знаменательную приписку на письме к И. И. Дибичу, отправленном вечером 12 декабря с полковником А. А. Фредериксом: «Решительный курьер возвратился. Послезавтра поутру я — или государь, или без дыхания. Я жертвую собою для брата, счастлив, если как подданный исполню волю его. Но что будет в России? Что будет в армии?.. Я вам послезавтра, если жив буду, пришлю — сам еще не знаю кого — с уведомлением, как все сошло; вы также не оставьте меня уведомить о всем, что у вас или вокруг вас происходить будет, особливо у Ермолова»{281}.
6
Тогда К. Ф. Рылеев выступал секундантом подпоручика Семеновского полка, члена Северного общества и своего родственника К. П. Чернова, защищавшего честь сестры. Оба противника получили смертельные ранения. Похороны К. П. Чернова вылились в яркую общественную манифестацию, а на его могиле В. К. Кюхельбекер прочитал известные стихи (свои или К. Ф. Рылеева), где были слова: «Вражда и брань временщикам».