Тем временем уже с вечера 14 декабря мороз усилился. Караул на дворцовом дворе развел костры. Необычно для современников выглядел Петербург в ту ночь: «Дворцовая, Адмиралтейская и Сенатская площади представляли вид только что завоеванного города: на них также пылали костры, около которых гвардейские солдаты отогревались и ели принесенную им из казарм пищу. По окраинам этих площадей протянуты были цепи застрельщиков… на углах стояли караулы и при них заряженные орудия… ходили пехотные и разъезжали конные патрули»{381}. Арестованные по всему городу солдаты и матросы в сводной колонне, по приказанию Николая I, были доставлены Е. Ф. Комаровским в Петропавловскую крепость (всего около 700 человек).
Сам Николай Павлович, резюмируя свои действия в тот день, приказал занести в свой формулярный список следующее: «14-го декабря 1825 года во время возникшего в Петербурге бунта командовал главною гауптвахтою Зимнего дворца и с находившейся тогда на оной 9-ю егерскою ротою л.-гв. Финляндского полка занимал ворота, ведущие на большой двор; потом, по прибытии 1-го батальона л.-гв. Преображенского полка, лично вел оный и занял им Адмиралтейскую площадь. С прибытием же л.-гв. Конного полка занял и Петровскую площадь. Наконец, принял начальство и над прочими собравшимися войсками гвардии, в сей день в столице находившимися и прибывшими верными долгу присяги. Когда же, при неоднократных увещаниях, толпа бунтовщиков не покорялась, то рассеял оную картечными выстрелами четырех легких орудий № 1-й легкой батарей гвардейской артиллерийской бригады, коими командовал тогда поручик Бакунин. По совершенном рассеянии злоумышленников занял окрестности Зимнего дворца и продолжал начальствовать войсками до минования опасности и роспуска оных по квартирам»{382}.
Казалось, что длинный день 14 декабря никогда не Закончится. В Зимнем продолжались допросы. По воспоминаниям И. О. Сухозанета, в начале седьмого утра, когда дежурные генерал-адъютанты пили чай, мимо них провели арестованного С. П. Трубецкого, полковника, старшего адъютанта Главного штаба, князя из рода Гедиминовичей. После того как его допросил К. Ф. Толь, князя ввели в кабинет Николая Павловича. Император говорил резко, нервно. После предъявления арестованному манифеста, написанного его рукой, Трубецкому пришлось сознаться в авторстве. Николай Павлович укорял князя, рефреном звучала мысль, что его ожидает «ужасная судьба». И все же в заключение допроса Николай Павлович вдруг сказал, чтобы Трубецкой успокоил жену короткой запиской: «Напишите только: «Я буду жив и здоров»{383}. (В известном кинофильме «Звезда пленительного счастья» последняя фраза — вероятно, сознательно! — была опущена.)
Той же ночью Николай Павлович отправил несколько писем, отразивших его противоречивые чувства. Среди них — письмо от 15 декабря московскому генерал-губернатору князю Дмитрию Владимировичу Голицыну, одному из немногих, кому Николай Павлович доверял и благоволил. Это письмо было написано крупным нервным почерком — сказалось напряжение тревожной и бессонной ночи. Часть текста написана карандашом (Николай Павлович вообще предпочитал писать карандашом) в виде вставок, словно автор сам сомневался в правильности подобранных слов и выражений: «Я вступил на престол, начав с пролития крови моих подданных. Но смиряюсь перед Богом и прошу Всевышнего, да отвратит от меня и государства навсегда подобные гибельные происшествия. Если бы дошли до Вас нелепые слухи, то поручаю объявить всенародно, что я и весь императорский дом совершенно здоровы; что любовь народа, мне оказанная, и приверженность моей гвардии меня утешают в тяжкой моей скорби… Всем доброжелательный Николай». Ниже приписано: «Твер. пом. Муравьева (Никиту) прошу непременно доставить, жива или мертва, прямо ко мне»{384}.
Начинались будни следственного процесса.
«Мои друзья по Четырнадцатому»:
Николай I и декабристы
В одном из пунктов манифестов Николая I от 12 и 20 декабря 1825 года говорилось: «Время вступления Нашего на Престол считать с 19-го ноября 1825 года»{385}. Тем не менее настоящим днем своего воцарения Николай Павлович считал 14 декабря. С тех пор именно в этот день ежегодно служили молебен «в память, — как писала А. Ф. Тютчева, — злосчастного события 1825 года, о котором хорошо было бы позабыть»{386}. Однако забыть о том, что он, хоть и по голосу совести, но «пролил кровь», как признавался государь французскому посланнику Ла Ферронэ после новогоднего приема дипломатического корпуса 20 декабря 1825 года (1 января 1826 года){387}, было трудно. Считая 14 декабря днем восшествия на престол, Николай Павлович не забывал ни тех, кто поддержал его в решающую минуту, ни тех, кто стал для него олицетворением «зла», с которым предстояло бороться.
15 декабря в двенадцатом часу дня в мундире лейб-гвардии Преображенского полка (первой части, которая поддержала его), Николай I сошел с крыльца главной гауптвахты и подошел к построенному во дворе лейб-гвардии Саперному батальону. Взяв за руку брата Михаила, он представил его как преемника в звании генерал-инспектора по инженерной части, заявив, что оставляет за собой звание шефа батальона. Затем, выйдя за главные дворцовые ворота, сел на лошадь и произвел смотр гвардейского корпуса, части которого церемониальным маршем прошли мимо него в свои казармы{388}. Многие офицеры получили звание генерал-адъютантов и флигель-адъютантов, а в последующем и различные награды. Награждение продолжалось и многие годы спустя. Так, в 1850 году был награжден знаком ордена Святой Анны 3-й степени один из скромных участников той драмы — иподиакон Прохор Иванов{389}. После завершения строительства нового Кремлевского дворца в 1849 году, когда было решено украсить стены Георгиевского зала мраморными досками всех полков, имеющих георгиевские знамена, император распорядился, чтобы начало было положено с Преображенского полка. Четверо седых дворцовых гренадер прикрепили доску к стене и был сыгран гимн «Боже, царя храни». Николай I тогда сказал: «Вы мой первый полк и надеюсь, что и останетесь им навсегда; передайте же товарищам, как я Вас награждаю за Вашу верность»{390}.