«Свод показаний членов злоумышленных обществ» был представлен в учрежденный 6 декабря 1826 года и активно действовавший до 1830 года Комитет, получивший свое название по дню учреждения и открывший целую серию «особых», «келейных», «секретных» комитетов николаевского царствования. Он должен был ответить на следующие вопросы Николая I: «1) Что предполагалось сделать при Александре I; 2) Что имелось в наличности; 3) Что можно было признать удовлетворительным и что нельзя было оставить незаменимым»{439}. Заканчивая свою записку о задачах работы Комитета 6 декабря, Николай Павлович писал князю В. П. Кочубею: «Ежедневно уведомляйте меня при наших свиданиях об успехах дела, которое я почитаю из важнейших моих занятий и обязанностей. Успех, который делом докажется, будет лучшая награда трудящимся, а мне — душевное утешение». На заседании Комитета, состоявшегося 27 марта 1827 года, «Свод», составленный А. Д. Боровковым, был прочтен. «Там содержатся многие истины, — отмечалось в журнале Комитета, — на кои правительство отчасти обратило уже внимание… Как бы то ни было, Комитет положил извлечь из сих сведений возможную пользу при будущих трудах своих»{440}. Об этом же писал в одном из своих «Писем из Сибири» склонный к объективному анализу М. С. Лунин: «Правительство, свирепствуя против членов тайного общества, отдало ему дань, достойную его высокой миссии, усвоив и развив некоторые из его основных идей»{441}.
По мнению князя П. В. Долгорукова, высказанному в 1864 году, «мысль, руководившая учреждением «Комитета 6 декабря», была хороша; но, как мы сейчас сказали, неисполнима без введения в России порядка конституционного, а Николай слышать не хотел о перемене образа правления»{442}. Князь не совсем прав. Реформы, связанные с отменой крепостного права, судебной системой, уничтожением телесных наказаний, о которых писал далее П. В. Долгоруков, оказались возможны при сохранении самодержавия (только с отменой чинов пришлось подождать до Октября 1917 года). Но реформы, безусловно, требовали готовности общества к ним, в первую очередь готовности правящей элиты и дворянства к определенным жертвам, с ними связанным. Далеко не все к этому были готовы. Даже скромные предложения Комитета об ограничении роста числа дворовых, запрещении раздроблять дележом и продажею имения с числом ревизских душ менее ста, некотором упорядочении чинопроизводства и т. д. оказались почти нереализованными. Отправляясь в Варшаву весной 1830 года, Николай Павлович захватил эти проекты реформ. О дальнейшем князь П. В. Долгоруков писал так: «Константин Павлович сильнейшим образом восстал против каких бы то ни было перемен, говоря, что все это заморские затеи и в России менять нечего: все идет прекрасно и не мешало бы русские порядки ввести в чужих краях. Николай Павлович положил проекты в портфель, поехал в Берлин на маневры, потом возвратился в Петербург и тут был испуган известием о июльской революции во Франции. Вслед за тем было получено известие о сентябрьской революции в Бельгии; потом о ноябрьском восстании в Польше. Окончательно ошеломленный Николай Павлович, при ограниченности ума своего не понимавший необходимости и пользы предупреждать революции разумными реформами, сделался врагом всяких нововведений, всяких улучшений, и в каждом свободном и честном голосе ему стал слышаться набат революции. Даже из паллиативных проектов «Комитета 6 декабря» один только проект был приведен в исполнение: учреждение сословия почетных граждан, да и то лишь по смерти сумасбродного цесаревича Константина Павловича»{443}.
Решительно не согласиться можно только с одним утверждением П. В. Долгорукова. Николай Павлович никогда не отрицал необходимость реформ и по-своему был готов к ним. Неоднократно говоря об этом в интимных беседах, он лишь подчеркивал легитимность их проведения. Так, в беседе с французским посланником графом Сан При он заявил: «Я отличал и всегда буду отличать тех, кто хочет справедливых преобразований и желает, чтобы они исходили от законной власти, от тех, кто сам бы хотел предпринять их, и Бог знает какими средствами»{444}. Другой тезис, являющийся основополагающим для взглядов Николая I, — это признание постепенности проводимых реформ. В сентябре 1845 года в разговоре с начальником канцелярии М. С. Воронцова, своим старым знакомым С. В. Сафоновым он заявил так: «Я никогда не препятствую натуральному ходу вещей и, конечно, смело могу сказать, что мы осмотрительно идем вперед без крупных перемен или сильных переворотов. Этим Россия может похвалиться перед другими державами»{445}.
Влияние событий 14 декабря, так же как и последующих революций в Европе, проявилось, с одной стороны, в стремлении императора провести реформы бюрократически-канцелярскими средствами и, по возможности, так, чтобы общество этого не заметило, с другой — в максимальной централизации государственной власти, замыкающейся на личной канцелярии царя. Игнорируя общественное мнение, царь пытался решать поставленные задачи, наивно полагая, что все находится в самодержавной власти. Характеризуя принципы внутренней политики Николая I, историк А. А. Корнилов писал: «…Правительственная система императора Николая была одной из самых последовательных попыток осуществления идеи просвещенного абсолютизма»{446}. Развивая эту мысль, историк считал, что царствование Николая I — это последовательное, хотя и закончившееся крахом осуществление идей H. М. Карамзина. Как известно, H. М. Карамзин считал самодержавие залогом развития России, иногда резко обрушиваясь на некоторые нововведения недавнего царствования Александра I. Однажды в присутствии Марии Федоровны Николай I, обращаясь к суровому критику, воскликнул: «Пощадите, пощадите сердце матери, Николай Михайлович!» На что Карамзин, не смутившись, ответил: «Я говорю не только матери государя, который скончался, но матери государя, который готовится царствовать»{447}. Впрочем, простудившемуся 14 декабря 1825 года историографу, к сожалению, оставалось жить недолго. Как отмечал А. И. Герцен, «Карамзин умер, пользуясь до конца своей жизни расположением Николая»{448}.
Обычно в литературе делается акцент на реакционно-охранительные начала политики Николая I, возобладавшие после 14 декабря. Но на самом деле подавление «мятежа реформаторов» не было поворотным пунктом в области внутренней политики, оно лишь закрепило те тенденции, которые уже наметились в последнее десятилетие или по крайней мере в последние годы царствования Александра Павловича. «Я считаю царствование Николая I, — заявлял В. О. Ключевский, — прямым логическим продолжением второй половины предшествующего царствования»{449}. Эту же мысль высказывал в своем лекционном курсе С. Б. Окунь. Крах реформаторских планов Александра I в области крестьянского вопроса после неудачи с Секретным комитетом 1818–1819 годов отмечают и современные исследователи, связывающие их с «мощным и вполне определенным сопротивлением подавляющей части дворянства». «Отказавшись от реформ, — пишет С. В. Мироненко, — самодержавие перешло к реакции, которая началась не с разгромом восстания декабристов в 1825 г., как считают многие, а несколькими годами ранее. Именно Александр I начал реакционный курс, а Николай I лишь продолжил начатое старшим братом»{450}.
Можно только согласиться с утверждением, что события 14 декабря способствовали формированию у Николая Павловича стойкого неприятия как революционного, так и либерального движения. Либералов, или, как их тогда еще называли, «либералистов», он также не любил. Но дело было не только в его личных симпатиях и антипатиях. Он чувствовал поддержку большинства общества. «Одаренный сильной волей и обширным государственным умом, — писал о Николае I граф Д. А. Толстой, — он твердою рукою повел Россию к предположенной им цели, стремясь неуклонно по пути, им избранному, а так как характер этого великого государя был вполне национальным, то и вышло, что Россия не только безропотно, но даже охотно за ним следовала»{451}. Пожалуй, именно реакция самого общества, его консервативные настроения стали более существенным фактором, нежели «реакционная» политика николаевского правительства, тем более что сам Николай Павлович начал царствовать все же с желанием провести необходимые реформы. Сам он с гордостью мог бы отнести себя к тем монархам, которых он называл «государями-консерваторами». В начале 1848 года, накануне Февральской революции во Франции, когда Европа уже представляла «колоссальную картину все возрастающего потрясения», Николай Павлович отмечал в своем аналитическом обзоре некоторые заслуги ненавистного ему «короля баррикад» Луи Филиппа в борьбе с революционным движением, но считал, что последнего все же нельзя причислить «к разряду государей-консерваторов, так как если он и может искренно разделять их взгляды, он не может обладать их властью»{452}. У самого же Николая Павловича были и легитимистские принципы, и власть, и даже желание реформ сверху, от имени государя.