Летом 1915 года «Прогрессивный блок» установил контакты с великим князем Николаем Николаевичем, а также с начальником его штаба генералом Даниловым и с некоторыми командующими фронтами и армиями. Великий князь должен был обеспечить лояльность со стороны военной верхушки к действиям «Прогрессивного блока».
«Прогрессивный блок» имел также союзников в лице некоторых царских министров, в частности министра иностранных дел С. Д. Сазонова.
Именно на этом фоне произошла отставка великого князя с должности Верховного главнокомандующего и вступление Государя в эту должность. Этот шаг императора вызвал бурю протеста у некоторых министров. Этот инцидент вошел в историю под названием «министерская забастовка». Главными застрельщиками забастовки были министр иностранных дел Сазонов, военный министр Поливанов и министр земледелия Кривошеин. Все трое убеждали Совет и его председателя графа И. Л. Горемыкина, что отстранение великого князя будет иметь самые катастрофические последствия для России и что нужно, во что бы то ни стало, отговорить от этого Государя. Однако у Горемыкина были все основания сомневаться в искренности этих утверждений.
Действительно, ещё совсем недавно, на заседаниях правительства, эти же самые министры говорили совсем другое. Так, министр иностранных дел Сазонов утверждал, что в Ставке «просто безумные люди распоряжаются», военный министр Поливанов считал, что «логика и веление государственных интересов не в фаворе у Ставки», а министр земледелия Кривошеин заверял, что «если Верховным будет сам Император, тогда никаких недоразумений не возникало бы, и все вопросы разрешались бы просто — вся исполнительная власть была бы в одних руках»[61]. Позже Кривошеин высказался ещё более определённо: «Ставка ведёт Россию в бездну, к катастрофе, к революции».
Мнение министров изменилось сразу же после того, как 6-го августа 1915 года Поливанов огласил перед Советом волю Государя принять верховное главнокомандование. Кстати, этим Поливанов нарушил повеление Николая II, который сообщил ему о своем решении под секретом, запретив придавать его огласке. Поливанов не только нарушил волю монарха, но и предварил свое сообщение следующими словами: «Как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть ещё одно гораздо более страшное событие, которое угрожает России». «Это сообщение военного министра, — писал помощник управляющего делами Совета министров А. Н. Яхонтов, — вызвало в Совете сильнейшее волнение. Все заговорили сразу, и поднялся такой перекрестный разговор, что невозможно было уловить отдельные выступления. Видно было, до какой степени большинство потрясено услышанной новостью, которая явилась последним оглушительным ударом среди переживаемых военных несчастий и внутренних осложнений»[62].
События обострились ещё больше 20-го августа после заседания Совета министров в Царском Селе, на котором присутствовал Император Николай II. Анна Вырубова так вспоминала об этом: «Ясно помню вечер, когда был созван Совет Министров в Царском Селе. Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что какие бы доводы ему ни представляли, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: «Ну, молитесь за меня!» […] Время шло, императрица волновалась за Государя, и когда пробило 11 часов, а он всё не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы, в ярко освещённой комнате угловой гостиной, были видны фигуры заседающих; один из министров, стоя, говорил. Уже подали чай, когда вошёл Государь, весёлый, кинулся в своё кресло и, протянув нам руки, сказал: «Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел. […] Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня! Некоторые министры выглядели, как в воду опущенные!»[63]
В государственно-административной машине Российской империи любое решение Императора означало немедленное прекращение любых споров и обсуждений. Всё было предельно ясно: Император Всероссийский, Верховный Главнокомандующий прямо, без всяких оговорок объявил министрам свою непреклонную волю. Прямая обязанность членов правительства была немедленно принять эту волю к сведению.
Но на самом деле всё вышло по-другому. Не успел Николай II уехать в Ставку, как на заседании Совета министров стали делаться всё более радикальные предложения.
Морской министр адмирал И. К. Григорович заявил, что раз уговоры на царя «не подействовали», надо обратиться к нему с письменным докладом, в котором излагалось бы мнение Совета министров. Министр иностранных дел Сазонов в самых решительных выражениях одобрил это предложение Григоровича. Горемыкин заявил: «Значит, признаётся необходимым поставить Царю ультиматум — отставка Совета министров и новое правительство». Слова Горемыкина вскрыли истинный смысл слов Сазонова, и вызвали у министра иностранных дел приступ гнева: «Его Императорскому Величеству мы не ставим и не собирались ставить ультиматума, — почти крикнул он. — Мы не крамольники, а такие же верноподданные своего Царя, как и Ваше Высокопревосходительство. У нас не бывает ультиматумов, у нас есть только верноподданнические чувства». А далее пошло разъяснение «верноподданнических чувств». В устах царских министров разъяснение это выглядело по меньшей мере странным.
Министр внутренних дел князь Н. Б. Щербатов: «Мы все непригодны для управления Россией при слагающейся обстановке… И я, и многие сочлены по Совету министров определённо сознают, что невозможно работать, когда течения свыше заведомо противоречат требованиям времени».
Государственный контролёр П. А. Харитонов: «Если воля Царя не вредна России, ей надо подчиниться, если же вредна — уйти. Мы служим не только Царю, но и России».
В ответ на слова Щербатова о невозможности отпускать императора в заведомую опасность, военный министр Поливанов заявил, что этого позволить нельзя, «хотя бы пришлось применить силу»[64].
Обер-прокурор Святейшего Синода А. Д. Самарин: «Трудно при современных настроениях доказать совпадение воли России и Царя. Видно как раз обратное»[65].
Всё напоминало настоящий мятеж министров против императора. В ответ на эти речи Горемыкин спокойно разъяснял, что «для него Царь и Россия — неразделимые понятия, что в его понимании существа русской монархии воля Царя должна исполняться, как заветы Евангелия, что он, пока жив, будет бороться за неприкосновенность царской власти».
Совещание 21 августа закончилось крайне нервно. Яхонтов писал: «Кризис вскрылся, нервность страшная. Много приходилось мне видеть Совет министров в неофициальной обстановке, но ничего подобного никогда в заседаниях не происходило»[66].
Почему поведение и оценки министров так резко поменялись при известии о решении императора, в чём причина этого категорического неприятия царского решения? Почему министры, вопреки логике и их собственному мнению, с такой настойчивостью боролись с решением царя?
Эмигрантский исследователь Г. М. Катков затрудняется ответить на вопрос о причинах министерского демарша. Он пишет: «Трудно понять, что было подлинной причиной этой чрезвычайно эмоциональной — теперь можно бы даже сказать иррациональной — реакции на решение, которое, в конце концов, было достаточно мотивированно и вполне соответствовало статусу монарха. Кроме того, ведь и сам Совет в течение нескольких недель добивался перемен в Верховном Главнокомандовании. С Государем во главе армии координация действий Ставки и гражданского управления, по всей вероятности, улучшилась бы»[67].