Один из наиболее мучительных для царя моментов: в присутствии сына Алексея он получил приказ Керенского и должен был повиноваться, как его подчиненный. В другой раз, в середине апреля, во время прогулки императора остановил перед дверью стоявший на посту часовой, сказав: «Полковник, здесь нет прохода». Тогда вмешался офицер, сопровождавший царя и его сына. Видя, как солдат остановил его отца, Алексей сильно покраснел.
Что бы ни случилось, Николай — как до отречения, так и после — продолжает вести свой дневник. Так, например, 9 июня он записывает: «Ровно три месяца, что я приехал из Могилёва и что мы сидим, как заключенные. Тяжело быть без известий от дорогой мама, а в остальном мне безразлично. Сегодня день еще жарче — 25° в тени, на солнце 36°. Опять сильно пахло гарью. После прогулки занимался с Алексеем историей в моем новом кабинете, т. к. в нем прохладнее. Хорошо поработали на том же месте. Аликс не выходила. До обеда погуляли впятером».
Бывший царь отмечает все, что он читает. В апреле — «История Византийской империи» Успенского: начато 4 апреля, закончено 25 апреля. Затем «Долина страха» Конан Дойля и «Миллионерша», закончено 28 апреля. Тогда же он начал читать «Россию на Дунае» Кассо и книгу генерала Куропаткина «Задачи русской армии». Вечерами он читает вслух «Тайны желтой комнаты», «Духи дамы в черном» и «Кресло привидения», а также «Арсен Дюпен против Шерлока Холмса» и, наконец, «Александр Первый» Мережковского.
Единственное упоминание о внешнем мире — 22 мая: «Сегодня годовщина начала наступления армий юго-западного фронта! Какое тогда было настроение и какое теперь!»
И позже: «Господи, помоги и спаси Россию!»
Наставник Алексея Пьер Жильяр, который оставался с императорской семьей до самого конца, сообщает, что единственным утешением императора во время его домашнего ареста в Царском Селе было чтение французской прессы. Разумеется, республиканской.
Он, без сомнения, ожидал не меньшего от монархической печати, которая — в частности, «Аксьон франсэз» — писала, что царь отрекся «по собственному желанию ради спасения своего народа от революции». Александра неоднократно прибегала к этому аргументу во время их заточения в «золоченой клетке» Царского Села. Каждый раз, когда Александра жаловалась по поводу поднадзорного режима, который все усиливался, она говорила, что «царь отрекся от престола, чтобы избежать кровопролития». Некоторые английские газеты утверждали, что «эта революция не является антидинастической или антиаристократической, она — антинемецкая». Однако англичане не прожили такого участия к судьбе царя — «самого верного из союзников», — как французы. «Следует сначала обратиться со словами приветствия к благородному государю, имя которого связано с союзом между нашими обеими странами», — писал Альфред Калю в «Фигаро» и также в «Голуа». Все эти выдержки из газет были перепечатаны в «Журналь де деба», который читал Николай и где приводились статьи, утверждавшие, что «династию Романовых не трогают». Что ж, действительно, до созыва Учредительного собрания ликвидация монархии оставалась пожеланием или возможностью, но еще не реальностью.
Естественно, и в настроениях печати должны были произойти перемены. «Канар аншене» не упустила случая съязвить по поводу тех, кто еще недавно был на коне, а теперь никто: «Вчера царь был неприкосновенной личностью, сегодня же…» И на карикатуре — Николай II, босой, в тюремной камере, говорит: «Ах, если бы Густав [Эрве] мог меня освободить!»
Густав Эрве, социал-патриот, после отречения царя написал полную энтузиазма статью, подхваченную всей прессой. Ни единого слова против бывшего царя. В ней, правда, говорилось, что «монархизм повержен, но славизм остается… Союзное дело одержало, таким образом, свою самую замечательную победу; за армией наконец будет стоять современная, честная, патриотическая администрация… Какой страшный удар для кайзера… Какой пример для немецкого народа».
По мнению Эрве, все объяснялось ненавистью русских к чиновникам-германофилам типа Протопопова, и вот с их господством покончено. Самого Николая II эти утверждения, в значительной степени преувеличенные, не затрагивали. Разве не подтверждалось это тем, что при известии об аресте царя Густав Эрве и все горячие сторонники глобального потрясения проявляют обеспокоенность: «Позволят ли нам наши русские друзья сказать с полной откровенностью, что арест царя вызвал у нас легкое содрогание. Вступив на этот путь, известно, с чего начинаешь, но не известно, чем кончишь».